Он махнул рукой.
— А ты? — добавил он. — Скоро ли сможешь бросить эти палки?
— Я надеюсь, милостивмый пане, что долго носить их не буду.
— Ты мне понадобишься, — сказал он, — отдыхай, пока можно. Я тоже неудачно захворал, а, попав к докторам в руки, нелегко из них выбраться. Я вынужден во Львове скучать, потому что красивых мещанок тут нет, а те, что есть, дикие.
Я никогда не ожидал, что после этого поражения король мог думать о чём-то другом, не о нём, мести и заживлении ран. Между тем он не давал ни говорить об этом, ни вспоминать, и к нему уже полностью возвращалось его легкомыслие, как раньше.
Воспоминание о Буковине наводило на него скуку и выводило из себя; над некоторыми чересчур сердобольными он прямо смеялся.
Беседа со мной сразу приняла такой оборот, что я вместо утешения вынужден был с грустью замолчать и как можно быстрей попрощаться. В душе мне было за него стыдно, хоть это легкомыслие объяснял себе не иначе как притворством, чтобы им скрыть боль, какую испытывал. Но он так хорошо умел её скрыть, что она была совершенно незаметна.
Служба и двор, видя это расположение государя, подстраивались под него, не смея показать свои чувства и мысли.
Правда то, что король приходивших с просьбами и семьи погибших очень много и щедро обеспечивал, но к себе не допускал и жалобы слушал неохотно.
Даже передо мной, когда я что-то намекнул об одном нашем погибшем, у него вырвалось:
— Зачем понапрасно оживлять и лелеять то, что безвозвратно ушло? Только для мучения. Можно помочь… хорошо, а что погибло, должно быть предано забвению.
И он закончил, смеясь:
— Лена в Краков вырвалась! Но за этой уже нечего следить… она постарела и увяла. Пусть бы на ней какой купец женился, приданое бы получила. Мне теперь нужны помоложе.
Вернувшись к матери, когда она начала меня расспрашивать, мне было так стыдно поведать всю правду, что я сказал только о его болезни и о том, что выстрадал. Поэтому, не откладывая, как только позволила дорога, и доктор, осмотрев ногу, против путешествия ничего не имел, мы очень медленно поехали в Краков, где нас опередила часть двора матери.
Дело было уже к весне. Как во Львове, так и в столице, царила великая и общая скорбь. Мы все чувствовали, что то, что прошло и так тяжело на нас упало, было не концом, а началом того, что нас ждало.
Степанек Валашский, турки, татары, Литва, Русь, теперь не могли оставить в покое, видя нашу слабость. Александр отстронился, или его оттащили литвины, Владислав Чешский неохотно обещал нам свою откладываемую помощь; как же не воспользоваться? Не обескураженный король, как тогда, так и теперь готовился к большой войне с турками.
Из Праги и Буды приезжали к нам посланцы, а королевские ехали к Владиславу, обещали эффективный союз, тем временем Степанек нападал и грабил Покуцы и Русь. Всё это наш государь так легко переносил, будто был очень уверен в успешном окончании.
Довольно удачно доехав до Кракова, поскольку нога ещё беспокоила, а на подкоморскую службу нечего было спешить, мы с матерью не разделились. Я остался у неё дома и, могу сказать, что это время было самым счастливым в моей жизни.
Король наконец вернулся, но так как меня не позвали в замок, я остался под золотым колоколом. Я немного обленился, а от матери и достойной Кинги уже отстать не хотел.
Между тем, как только Ольбрахт выздоровел и почувствовал в себе силу, начал ту жизнь, к которой привык. Мало ему было того, что каждые несколько дней у кардинала-брата он устраивал пиры, весёлые застолья и пьянки, с которых чаще всего возвращался только под утро. С небольшим числом своих придворных он устраивал по ночам экспедиции в город, в такие дома, в которых, помилуй, Господи, не только нога короля не должна стоять, но и его челяди.