Русская басня

             В числе поборов тех, других, Не помню, право, я, за множеством, каких, Определенных Льву с звериного народа (Так, как бы, например, крестьянский наш народ              Дает оброки на господ), И масло также шло для львина обихода. А этот так же сбор, как всякий и другой.              Имел приказ особый свой, Особых и зверей, которых выбирали, Чтоб должность сборщиков при сборе отправляли. Велик ли сбор тот был, не удалось узнать,              А сборщиков не мало было! Да речь и не о том; мне хочется сказать То, чтó при сборе том и как происходило. Большая часть из них, его передавая,              Катала в лапах наперед;              А масло ведь к сухому льнет,              Так, следственно, его не мало              К звериным лапам приставало;              И, царским пользуясь добром, Огромный масла ком стал маленьким комком.              Однако как промеж скотами,              Как и людскими тож душами, Не все бездельники, а знающие честь              И совестные души есть, То эти в лапах ком не только не катали, Но, сверх того, еще их в воду опускали, Чтоб масло передать по совести своей.              Ну, если бы честных зверей              При сборе этом не сыскалось,              То сколько б масла Льву досталось? Не знаю, так ли я на вкус людей судил? Я Льву, на жалобу об этом, говорил:                                  «Где сборы,                            Там и воры;              И дело это таково: Чем больше сборщиков, тем больше воровство».

СЛЕПОЙ ЛЕВ

Был Лев слепой; а быть и знатному слепым              Дурное, право, состоянье. Давай, хоть не давай Лев подданным своим              О чем какое приказанье,                            Иль правду в том                            Или в другом, Не думай Лев узнать: обманут был кругом.              Я сам не раз бывал при том, Когда, пришедши, Льву Лисица репортует, Что львов запасный двор находится у ней              Во всей сохранности своей, А первая с двора запасного ворует, Да и другим дает с собою воровать,              Чтоб только ей не помешать.              Волк тож, бывало, Льву наскажет, Когда он наловить зверей ему прикажет,              Что лов сегодня был дурной И только лишь ему попался зверь худой; А жирных между тем зверей себе оставит И, чтоб поверил Лев, свидетелей поставит. И словом, всяк, кому по должности дойдет Льву донести о чем,— что хочет, то налжет, И, кроме воровства и лжи, не жди другого              От малого и до большого. Слепого Льва легко обманывать зверям, Так, как по разуму слепых господ слугам.

ОСЕЛ В УБОРЕ

                       Одень невежду               В богатую одежду,—               Не сладишь с ним тогда. В наряде и ослы по спеси господа.               По случаю, не помню по какому,        Но разумеется, что не в лице посла,                        Отправил Лев Осла К соседу своему и другу, Льву другому, Какие-то, никак, ему подарки снесть: Посольство отправлять у Льва Лисица есть. Но хоть подарки снесть Осла употребили, Однако, как посла, богато нарядили, Хотя б турецкого султана ослепить И мир или войну заставить объявить. Не вспомнился Осел в уборе, взбеленился: Лягается и всех толкает, давит, бьет; Дороги ни встречным, ни поперечным нет; Ни откупщик еще так много не гордился, Сам Лев с зверьми не так сурово обходился.                      Ослов поступок сей Против достойнейших Осла других зверей               Стал наконец им не в терпенье. Пришли и на Осла Льву подали прошенье, Все грубости ему ословы рассказав. Лев, просьбу каждого подробно разобрав,— Не так, как львы с зверьми иные поступают, Что их и на глаза к себе не допускают, А суд и дело их любимцы отправляют,— Итак, как Лев зверей обиду всю узнал И видя, отчего Осел так поступает,               Осла призвав, ему сказал, Чтоб о себе, что он Осел, не забывал: «Твое достоинство и чин определяет                            Один убор твой                                   Золотой, Других достоинство ума их отличает». И наказать Осла, Лев снять убор велел; А как Осел других достоинств не имел, То без убора стал опять простой Осел.

ЛЕВ-СВАТ

Лев, сказывали мне, любовницу имел (Ведь занимаются любовными делами Не только меж людьми, но также меж скотами), И жар к любовнице его охолодел. А для того он тож (как люди поступают, Что за другого с рук любовницу сживают, Когда соскучится им все одну любить) Хотел красавицу, но не бесчестно, сжить. Он Барса пестрого хотел на ней женить.                     Но как он ни старался, Жених замеченный никак не поддавался,              Да Лев бы только приказал,—              Любить указ ведь не дается; А б случаях таких политика ведется                           И у зверей,                           Как у людей.              К тому же дело щекотливо Любовницу себе в жены такую взять, Котору ищет сам любовник с рук отдать.              А потому ничуть не диво, Что жениха не мог невесте он сыскать. Но свадьбы не хотел уж больше отлагать; Без всех чинов Осла он прямо избирает: «Послушай,— говорит,— назначил я тебя              Любовницы моей супругом.              Возьми ее ты за себя,                      А я за то тебя Пожалую в чины, и будешь ты мне другом». Осла, не как других, раздумье не берет:              Осел в бесчестье не зазорен, На предложенье Льва Осел тотчáс сговорен, Сказав: «Хоть чести мне в женитьбе этой нет,              Как говорит и судит свет, Да милость львиную она мне обещает. К тому и меж людьми то ж самое бывает».

ЧУЖАЯ БЕДА

Ужли чужой беде не должно помогать? Мужик воз сена вез на рынок продавать. Случился косогор: воз набок повалился.              Мужик ну воз приподымать,              И очень долго с возом бился. Да видит, одному ему не совладать.              Прохожих в помощь призывает,              Того, другого умоляет.                     Тот мимо, и другой, Всяк про себя ворчит: «Да что-ста, воз не мой,                                   Чужой!» Услуга никогда в потерю не бывает.

МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ УЧЕНИК

                     Отец один слыхал, Что зá море детей учиться посылают И что вобще того, кто зá морем бывал, От небывалого отменно почитают, Затем что с знанием таких людей считают; И, смóтря на других, он сына тож послать              Учиться за море решился.       Он от людей любил не отставать, Затем что был богат. Сын сколько-то учился, Да сколько ни был глуп, глупяе возвратился.              Попался к школьным он вралям, Неистолкуемым дающим толк вещам; И словом, малого век дураком пустили, Бывало, глупости он попросту болтал, Теперь ученостью он толковать их стал. Бывало, лишь глупцы его не понимали, А ныне разуметь и умные не стали; Дом, город и весь свет враньем его скучал. В метафизическом беснуясь размышленьи О заданном одном старинном предложеньи:              «Сыскать начало всех начал», Когда за облака он думой возносился, Дорогой шедши, вдруг он в яме очутился. Отец, встревоженный, который с ним случился, Скоряе бросился веревку принести, Домашнюю свою премудрость извести.              А думный между тем детина,              В той яме сидя, размышлял, Какая быть могла падения причина? «Что оступился я,— ученый заключал,—              Причиною землетрясенье; А в яму скорое произвело стремленье С землей и с ямою семи планет сношенье».              Отец с веревкой прибежал. «Вот,— говорит,— тебе веревка, ухватись. Я потащу тебя; да крепко же держись.                                 Не оборвись!..» «Нет, погоди тащить; скажи мне наперед:              Веревка вещь какая?» Отец, вопрос его дурацкий оставляя:              «Веревка вещь,— сказал,— такая, Чтоб ею вытащить, кто в яму попадет». «На это б выдумать орудие другое,              А это слишком уж простое». «Да время надобно,— отец ему на то.—              А это благо уж готово».                                 «А время что?»                           «А время вещь такая, Которую с глупцом я не хочу терять. Сиди,— сказал отец,— пока приду опять». Что, если бы вралей и остальных собрать, И в яму к этому в товарищи сослать?..              Да яма надобна большая!

ДУРАК И ТЕНЬ

Я видел дурака такого одного, Который все гнался за тению своею, Чтобы поймать ее. Да как? бегом за нею.              За тенью он — тень от него. Из жалости к нему, что столько он трудится, Прохожий дураку велел остановиться. «Ты хочешь,— говорит ему он,— тень поймать?              А это что? Ее достать —              Лишь только стоит наклониться», Так некто в счастии да счастия искал, И также этому не знаю кто сказал:              «Ты счастья ищешь, а не знаешь, Что ты, гоняяся за ним, его теряешь. Послушайся меня, и ты его найдешь:              Остановись своим желаньем В исканьи счастия, доволен состояньем,                    В котором ты живешь».

КОШКА

Жить домом, говорят,— нельзя без кошек быть. Домашняя нужна полиция такая              Не меньше, как и городская: Зло надобно везде стараться отвратить. И взяли кошку в дом, чтобы мышей ловить.                    И кошка их ловила.              Хозяйка дому, должно знать,              Птиц разных при себе держать                                 Любила. Какой-то в кошку бес вселился, что с мышей              Она на птичек напустила И вместе наряду с мышами их душила. За это ремесло свернули шею ей: «Ты в дом взята была,— хозяйка говорила,—                    Не птиц ловить — мышей».

ПЕС И ЛЬВЫ

Какой-то Пес ко львам в их область жить попался,              Который хоть про львов слыхал, Однако никогда в глаза их не видал, А менее того их образ жизни знал.              А как ко львам он замешался,              Того я не могу сказать,                       Когда мне не солгать.              Довольно, Пес ко львам попался                       И между львов живет. Пес видит, что у львов коварна жизнь идет: Ни дружбы меж собой, ни правды львы не знают, Друг друга с виду льстят, а внутренно терзают. Привыкнув жить меж псов одною простотой, Не зная ни коварств, ни злобы никакой,              Дивится жизни таковой              И рассуждает сам с собой:              «Хоть псы между собой грызутся              И тож, случится, подерутся,              Однако в прочем жизнь у них              Без всех коварств и мыслей злых, Не как у львов». Пса жизнь такая раздражает,              Жилище львов он покидает. Пес, прибежав домой, рассказывает псам: Нет, наказание достаться жить ко львам, Где каждый час один другого рад убить, А вся причина та (когда у львов спросить):              Лев всякий хочет львищем быть.

ДВА ЛЬВА СОСЕДИ

              Два Льва, соседи меж собой,               Пошли друг нá друга войной,               За что, про что — никто не знает;               Так им хотелось, говорят. А сверх того, когда лишь только захотят,— Как у людских царей, случается, бывает,—               Найдут причину не одну,                     Чтоб завести войну. Львы эти только в том от них отменны были, Когда войну они друг другу объявили,               Что мира вечного трактат, Который иногда не служит ни недели,               Нарушить нужды не имели,— Как у людских царей бывает, говорят,—               Затем что не в обыкновеньи               У львов такие сочиненьи.               Итак, один из этих Львов Другого полонил и область, и скотов.               Привычка и предубежденье               Свое имеют рассужденье:               Хотя, как слышал я о том,               Житье зверям за этим Львом Противу прежнего ничем не хуже стало (Не знаю, каково прошедшее бывало), Однако каждый зверь все тайным был врагом,               И только на уме держали,                      Как это им начать,               Чтоб им опять за старым быть. Как в свете все идет своею чередою,— Оправясь, старый Лев о том стал помышлять Войною возвратить, что потерял войною.               Лишь только случай изменить               Льву звери новому сыскали,               Другого случая не ждали: Ягнята, так сказать, волками даже стали. Какую ж пользу Лев тот прежний получил, Что на другого Льва войною он ходил? Родных своих зверей, воюя, потерял, А этих для себя не впрок завоевал. Вот какова война: родное потеряй, А что завоевал, своим не называй.

НАРОД И ИДОЛЫ

На простяков всегда обманщики бывали Равно в старинные и в наши времена.              Ухватка только не одна, Какую обмануть народ употребляли;              А первых на обман жрецов,              Бывало, в старину считали.              От наших нынешних попов Обманов столько нет: умняе люди стали.              А чтоб обманывать народ,              Жрецов был первый способ тот, Что разных идолов народу вымышляли: Везде, где ни был жрец, и идолы бывали. Народ, о коем я теперь заговорил,              Обманут точно тем же был. Жрец, сделав идола и принося моленье,              Ему на жертвоприношенье Давать и приносить народу предписал Все то, что, например, и сам бы жрец желал: Жрецы и идолы всегда согласны были, Не так, как то у нас бывает меж судей,              Что, против истины вещей, Не могут иногда на мненье согласиться. Но, чтобы к идолу опять нам возвратиться,— Сперва народу дан один лишь идол был;              Потом уж идол народил Еще, да и еще, и столько прибывало,              Что наконец числа не стало. Как это разуметь, что идол мог родить? Об этом надобно самих жрецов спросить. Такие ли еще их чудеса бывали! Жрецы на жерновах водою разъезжали; Так мудрено ль, когда их идолы рожали? По-моему, так мой простой рассудок тот: В чудотворениях жрецов не сомневаться, А слепо веровать; от них все может статься. Чем более семья, тем более расход; Тащѝт со всех сторон для идолов народ              И есть, и пить, и одеваться, А сверх того, еще наряды украшаться, А у народа все какой и был доход. С часу на час народ становится бедняе, А жертвы идолам с часу на час знатняе. Народ сей наконец от идолов дошел, Что пропитанья сам почти уж не имел. Сперва повольно дань жрецы с народа брали, Потом уж по статьям народу предписали, По скольку идолам чего с души давать. Народ сей, с голоду почти что помирая, Соседов стал просить, чтоб помощь им подать,              Свою им крайность представляя.              «Да как,— соседи им сказали,—              До крайности такой дошли Вы, кои б хлебом нас ссудить еще могли? Земля у вас всегда богато урожала,              А ныне разве перестала? Иль более у вас трудиться не хотят?» «Нет, все родит земля как прежде,— говорят,— И мы трудимся тож, как прежде,— отвечают,— Да что мы ни сожнем, все боги поедят». «Как? боги есть у вас, которые едят?»              «Так наши нам жрецы сказали              И, сверх того, нам толковали:              Чем больше боги с нас возьмут,              Тем больше нам опять дадут». «Быть так, поможем вам, но знайте,— говорят,—» Вас должно сожалеть, а более смеяться, Что вы на плутовство жрецов могли поддаться. Не боги хлеб у вас — жрецы его едят, И если впредь опять того же не хотите,              Так от себя жрецов сгоните, А идолов своих разбейте и сожгите. У нас один лишь бог; но тот не с нас берет, А напротѝв того, наш бог все нам дает. Его мы одного лишь только прославляем, По благостям одним об нем мы вображаем,              А вид ему не можем дать».              Решился ли народ отстать От закоснелого годами заблужденья, От идолов своих и жертвоприношенья,—              Еще об этом не слыхать.

МУХА И ПАУК

             В прекрасном здании одном,              Великолепном и большом, В котором сколько все искусством поражало, То столько ж простотой своей равно прельщало, В сем сáмом здании на камне заседала Одна премрачная из мух и размышляла, Так, как бы, например, ученый размышлял, Когда глубокую задачу раздробляет. А что у мух всегда вид пасмурный бывает, И часто голова ногою подперта, И бровь насуплена, тому причина та,              Что много мухи разумеют И в глубину вещей стараются входить, А не вершки одни учености схватить. Премудрой Мухе, здесь сидящей в размышленьи, В таком же точно быть случилось положеньи. Нахмуря плоский лоб полдюжиной морщин В искании вещам и бытиям причин:              «Хотелось бы мне знать,— сказала,—              Строенье это от чего? И есть ли кто-нибудь, кто сотворил его? По-моему, как я об этом заключала, То кажется, что нет; и кто бы это был?» «Искусство,— пожилой Паук ей говорил,—              Все, что ты видишь, сотворило;              А что искусство это было, Свидетельствует в том порядок всех частей              Тобою видимых вещей». «Искусство?— Муха тут с насмешкой повторила.—              Да что искусство-то?— спросила.— И от кого оно? Нет, нет, я, размышляя,              Другого тут не нахожу, Как то, что это все лишь выдумка пустая.              А разве я тебе скажу, Как это здание и отчего взялося. Случилось некогда, что собственно собой Здесь мелких камушков так много собралося, Что камень оттого составился большой, В котором оба мы находимся с тобой,              Ведь это очень ясно мненье?»              Такое Мухи рассужденье,              Как Мухе, можно извинить; Но что о тех умах великих заключить, Которые весь свет случайным быть считают Со всем порядком тем, который в нем встречают, И лучше в нем судьбе слепой подвластны быть,              Чем бога признавать, решились? Тех, кажется, никак не можно извинить, А только сожалеть об них, что повредились.

Я.Б. Княжнин

РЫБАК

             Жил-был охотник рыбу удить.              Кто рыбу удил иногда,                     Тот всяк легко рассудит,              Какого стоит то труда,                     Какого беспокойства. Охота рыбная не годна никуда,       Не моего охота эта свойства;       Однако же у всякого свой вкус.                     Рыбак мой был не трус; Сидит он у пруда, у озера, у речки, Бросает уду днем, бросает и при свечке,                     Но рыба не клюет.              Ловец напрасно рыбки ждет:                     Сидит вся рыба дома, Боится рыбака, как черт боится грома.       Казалось, что в водах нет больше рыб;              Иной бы, не привыкший к скукам,              Охоту всю свою отшиб              К форелям, к судакам и щукам.       Я плюнул бы на мокрых сих бояр,— Пускай их чванятся и не хотят казаться;       А я для этого уж слишком стар,       Чтобы немых в передней дожидаться.       Однако же надежда рыбака                     Толкает под бока       И много рыб ему сулит на уду.                                   Вот так                     Мой думает рыбак:              «Сегодня счастливей я буду,              Сегодня много наловлю,              И насушу, и насолю,              Ухою голод утолю, Сухоядение вчерашнее забуду». С такой надеждою ранехонько встает       И рыб опять обманывать идет. Уж под вечер, как он отчаявáлся,              И вправду карп ему попался.              Отяжелел на уде крюк,                     И уда задрожала. Весельем в рыбаке душа вострепетала.              Карп вытащен из влаги вдруг:              Карп этот был дороден, плотен;       Какая радость, кто есть рыб охотен!       «Здорово, карп, здорово ты, мой друг!—                     Рыбак мой восклицает.— Уже давно тебя очаг мой ожидает;       На ужин милости прошу к себе:                     Я голоден, ты жирен,       Я в ужине себя дам знать тебе».                     Но карп мой дик, не смирен:                     Он людям незнаком.              За ужиною с рыбаком              Быть не намерен и не хочет;              Вертится на крюку, хлопочет,                     Недолго поскакав                     И уду оторвав,                     К безмолвному народу,              Как воздух бьет стрела насквозь,                     Так поплыл он сквозь воду —              И сделал рыбака хоть брось.                     Мы все, сему подобно,                     За случаем гонясь,                     По времени вертясь       И время наконец сыскав удобно,       Хватаемся с восторгом за случáй;                     Но счастье невзначай                     Себя переменяет                     И своего истца,                     Как рыб сего ловца,                     С насмешкой оставляет.

МОР ЗВЕРЕЙ

      За беззаконие львов, тигров, барсов,             Четвероножных оных Марсов, Которым отданы в правление леса,             Разгневанные небеса             Послали мор; валятся звери, Повсюду к смерти им отверсты страшны двери. Окончились пиры, которые они                     В спокойны прежде дни       На счет овец и зайцев устрояли; И звери в ужасе уже не звери стали. Изнемогают все, хоть смерть разит не всех.       Гусей и кур лисицы не вкушают,       И горлицы друг друга убегают. Нет более любви в лесах и нет утех. Глас добродетели сам хищный Волк стал слушать, Исправил наконец и Волк свой грешный век             И стал он добрый человек;       Но отчего?— Не хочет боле кушать. Сбирает Лев совет и говорит: «Друзья! Конечно, за грехи несчастье нам такое.       Чтоб отвратить толико время злое,       Кто всех грешней, хотя б то был и я, Тот должен искупить все общество собою, Тот должен умереть за общество один, И будет славный он по смерти господин       Доволен бы я был моей судьбою,             Когда б грешнее всех я был: Я жизнию б народ звериный искупил. И имя было бы мое всех львов слышнее.       Я признаюсь, и я не без греха, Едал я и овец, едал и пастуха,             Но я неужто всех грешнее? Пусть всяк, подобно мне, открыв смиренный дух, Покаяся, грехи свои расскажет вслух». — «Великий государь,— Лисица возглашает,—       Ты праведен и милосерд всегда;       Твоя священна лапа иногда                     Овец, любя, тазает;             Но что же это за беда?                     Что их изволишь кушать —             То честь для подлости такой:       Они на то и созданы судьбой. Нет, слишком совести своей изволишь слушать,                     И также нет греха                     Терзать и пастуха;       Он из числа той твари пренесносной,       Которая, не знаю почему,             Во гордости, зверям поносной.             Не ставя меры своему                                   Уму, Себе владычество над нами присвояет И даже и на Льва с презрением взирает». Известно, ежели кто вступится за Льва,                     С тем будут все согласны;             Итак, Лисицыны слова       Казались всем и правы и прекрасны.             Не смели также разбирать       Грехи волков, медведей строго,                     И словом то сказать,             Кто был драчун хотя немного,           Тот был и праведен и свят. Кто силен, никогда не будет тот повешен. Но вот валит Осел, преглупый пустосвят,             И говорит: «Я много грешен! Однажды вечером я близко шел лугов,       Монастырю луга принадлежали; Не видно было там монахов, ни ослов,                          Они все спали.       Я был один, и был тому я рад.             Трава младая, случай, глад,             А более всего черт силен;                     Вводить ослов во грех             Черт в вымыслах всегда обилен:       Приманкою там многих он утех                     Мне пакости настроил, Я весь монашеский лужок себе присвоил                     И травки пощипал...»       — «В тюрьму осла! — вдруг весь совет вскричал,— Его-то нас губѝт ужасно прегрешенье: Есть ближнего траву! о, страшно преступленье!» И, чтоб злодейства впредь такие отвратитъ,                     Травы для защищенья,             Осла повелено казнить             Погибели для отвращенья.             И у людей такой же нрав:             Кто силен, тот у них и прав.

ДУБ И ТРОСТЬ

Дуб гордый, головой касаяся до неба, На гибку Трость смотрел с презреньем с высоты, «Какая,— говорит он ей,— в тебе потреба?                    Пастушьей простоты                          Игра и шутка,       Бывает из тебя лишь только дудка; Из ветвий же моих полубогам венцы       Сплетаются, победы их в награду.              Героям я даю отраду; А ты — утеха ты барана иль овцы.       Творение, презренно целым миром, Что дует, ты всему покорная раба; Ты даже спину гнешь пред слабеньким Зефиром,              А мне ничто Бореева труба».       Как водится пред знатным господином, Пред силой коего все — мелкая черта, Трепещущая Трость, не разевая рта,              Почтенному дубовым чином,              Чтоб лишних избежать сует, Дает нижайшими поклонами ответ.              Но вот, нахмуря брови черны       И ветрену Борей разинув хлябь, С дождем мешая пыль, кричит: «Все бей, все грабь! Все власти лишь моей, все быть должны покорны!» Тирану этому уклончивая Трость,              Опять согнув хребтову кость, Покорно бьет челом, ему упавши в ноги. Не прикоснулася Бореева к ней злость;              Безвредно ей он мчится по дороге                    Туда, где крепкий Дуб стоит;                    Он ждет и от него поклона,                    Но Дуб от спеси лишь кряхтит,—       Не хочет Дуб нести Бореева закона.       Сильнее ветер там, где более упор;              И гневаться Борей безмерно скор:       С такою яростью на Дуб упрямый дунул,              Что с места он его и с корнем ссунул.

Д.И. Фонвизин

ЛИСИЦА-КОЗНОДЕЙ

В Ливийской стороне правдивый слух промчался, Что Лев, звериный царь, в большом лесу скончался. Стекалися туда скоты со всех сторон Свидетелями быть огромных похорон. Лисица-Кознодей, при мрачном сем обряде, С смиренной харею, в монашеском наряде, Взмостясь на кафедру, с восторгом вопиет: «О рок! лютейший рок! кого лишился свет! Кончиной кроткого владыки пораженный, Восплачь и возрыдай, зверей собор почтенный! Се царь, премудрейший из всех лесных царей, Достойный вечных слез, достойный алтарей, Своим рабам отец, своим врагам ужасен, Пред нами распростерт, бесчувствен и безгласен! Чей ум постигнуть мог число его доброт, Пучину благости, величие щедрот? В его правление невинность не страдала, И правда на суде бесстрашно председала; Он скотолюбие в душе своей питал, В нем трона своего подпору почитал; Был в области своей порядка насадитель, Художеств и наук был друг и покровитель...» «О, лесть подлейшая!— шепнул Собаке Крот.— Я знал Льва коротко: он был пресущий скот, И зол, и бестолков, и силой вышней власти Он только насыщал свои тирански страсти. Трон кроткого царя, достойна алтарей, Был сплочен из костей растерзанных зверей! В его правление любимцы и вельможи Сдирали без чинов с зверей невинных кожи; И словом, так была юстиция строга, Что кто кого смога, так тот того в рога. Благоразумный Слон из леса в степь сокрылся, Домостроитель Бобр от пошлин разорился, И Пифик слабоум, списатель зверских лиц, Служивший у двора честнее всех лисиц, Который, посвятя работе дни и ночи, Искусной кистию прельщая зверски очи, Портретов написал с царя зверей лесных Пятнадцать в целый рост и двадцать поясных, Да сверх того еще, по новому манеру, Альфреско расписал монаршую пещеру: За то, что в жизнь свою трудился сколько мог, С тоски и с голоду третьéго дни издох. Вот мудрого царя правление похвально! Возможно ль ложь сплетать столь явно и нахально!» Собака молвила: «Чему дивишься ты? Что знатному скоту льстят подлые скоты? Когда же то тебя так сильно изумляет, Что низка тварь корысть всему предпочитает И к счастию бредет презренными путьми: Так, видно, никогда ты не жил меж людьми».

И.П. Пнин

ЮЖНЫЙ ВЕТЕР И ЗЕФИР

«Какие всюду я ношу опустошенья: Лишь дуну — все падет от страшных моих сил!— Так, с видом гордого презренья, Ветр южный кроткому Зефиру говорил.— Крепчайшие древа я долу повергаю, Обширнейших морей я воды возмущаю, И бурь ужаснейших бываю я творец.             Скажи, Зефир, мне, наконец, Не должен ли моей завидовать ты части? Смотри, как разнишься со мною ты во власти! С цветочка на цветок порхаешь только ты, Или над пестрыми летаешь ты полями; Тебе покорствуют лужочки и кусты, А я, коль захочу, колеблю небесами». — «Тиранствуй, разоряй, опустошая мир, Пусть будут все тебя страшиться, ненавидеть,— С приятной тихостью сказал ему Зефир,— Во мне ж пусть будет всяк любовь и благость видеть».

ТЕРНОВНИК И ЯБЛОНЯ