Две Кошки старые смиренно рассуждали
О прежних радостях своих,
Как в старину они живали,
Как все любили их!
«Настали времена, обычаи дурные,—
Одна вполголоса твердила так другой.—
В котах учтивости не видно никакой,
Все стали сорванцы прямые.
Поверишь ли? Сижу по суткам я одна;
Никто не примечает,
Никто не приласкает,
Как будто я чумой заражена».
«Ах, как, сестрица, ты мурлычешь справедливо! —
Седая Кошка ей в ответ.—
Совсем переменился свет!
Учтивость, постоянство — диво!
Бывало, я взгляну, и несколько котов
Вертятся вкруг меня, прыжками забавляют;
Клянусь, что всякий был мне угождать готов.
А нынче все пересмехают.
Неблагодарные, как я любила их!
Они изменой заплатили;
Забудем мы с тобой обманщиков таких,
Забудем, как они забыли!»
«Голубушки мои,— прервал усатый Кот,—
Все чередом своим идет;
Вы были молоды, и вас тогда любили!
Взгляните на себя: вы седы, без зубов;
Какой же ожидать вам ласки от котов?»
ДОГАДЛИВАЯ ЖЕНА
(Сказка)
Муж умирающий так говорил жене:
«Скажи чистосердечно мне;
Вот слишком десять лет, как я живу с тобою,
Была ль ты мне верна? Я от тебя не скрою:
Казалось мне, сосед Фома
Любил тебя, дружочек, без ума.
Скажи всю истину; чего тебе бояться?
Я через час умру, впросак не попадешь!»
«Нет, муженек, не смею я признаться:
Ну, как обманешь — не умрешь!»
БЫЛЬ
(Сказка)
На Лизе молодой богач-старик женился,
И участью своей он недоволен был.
«Что ты задумалась? — жене он говорил.—
Я, право, пищи всей лишился
С тех пор, как бог меня с тобой соединил!
Все ты сидишь в углу; не слышу я ни слова;
А если молвишь что, то вечно вы да вы,
Дружочек, любушка! скажи мне нежно: ты —
И шаль турецкая готова».
При слове «шаль» жена переменила тон:
«Как ты догадлив стал! Поди ж скорее вон!»
КРАСАВИЦА В ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ
(Сказка)
Шестидесяти лет Пульхерия-старушка,
Которая в свой век была
Кокетка и вострушка,
Мечтала, что еще пленять она могла
И что амуры вкруг прелестницы резвились;
Но, в зеркале себя увидев невзначай,
Сказала, прослезясь: «Веселие, прощай!
Как зеркала переменились!»
К.Н. Батюшков
ПАСТУХ И СОЛОВЕЙ
Любимец строгой Мельпомены,
Прости усердный стих безвестному певцу!
Не лавры к твоему венцу,
Рукою дерзкою сплетенны,
Я в дар тебе принес. К чему мой фимиам
Творцу «Димитрия», кому бессмертны музы,
Сложив признательности узы,
Открыли славы храм?
А храм сей затворен для всех зоилов строгих,
Богатых завистью, талантами убогих.
Ах, если и теперь они своей рукой
Посмеют к твоему творенью прикасаться,
А ты, наш Эврипид, чтоб позабыть их рой,
Захочешь с музами расстаться
И боле не писать,
Тогда прошу тебя рассказ мой прочитать.
Пастух, задумавшись в ночи безмолвной мая,
С высокого холма вокруг себя смотрел,
Как месяц в тишине великолепно шел,
Лучом серебряным долины освещая,
Как в рощах липовых чуть легким ветерком
Листы колеблемы шептали
И светлые ручьи, почив с природой сном,
Едва меж берегов струей своей мелькали.
Из рощи Соловей
Долины оглашал гармонией своей,
И эхо песнь его холмам передавало.
Всё душу Пастуха задумчиво пленяло,
Как вдруг певец любви на ветвях замолчал.
Напрасно наш Пастух просил о песнях новых.
Печальный Соловей, вздохнув, ему сказал:
«Недолго в рощах сих дубовых
Я радость воспевал!
Пройдет и петь охота,
Когда с соседнего болота
Лягушки кваканьем как бы назло глушат;
Пусть эта тварь поет, а соловьи молчат!»
— «Пой, нежный Соловей,— Пастух сказал Орфею,—
Для них ушей я не имею.
Ты им молчаньем петь охоту придаешь:
Кто будет слушать их, когда ты запоешь?»
СОН МОГОЛЬЦА
Могольцу снилися жилища Елисейски.
Визирь блаженный в них
За добрые дела житейски,
В числе угодников святых,
Покойно спал на лоне гурий.
Но сонный видит ад,
Где, пламенем объят,
Терзаемый бичами Фурий,
Пустынник испускал ужасный вопль и стон.
Моголец в ужасе проснулся,
Не ведая, что значит сон.
Он думал, что Пророк в сих мертвых обманулся
Иль тайну для него скрывал.
Тотчас гадателя призвал,
И тот ему в ответ: «Я не дивлюсь нимало,
Что в снах есть разум, цель и склад.
Нам небо и в мечтах премудрость завещало...
Сей праведник, визирь, оставя двор и град,
Жил честно и всегда любил уединенье;
Пустынник на поклон таскался к визирям».
С гадателем сказав, что значит сновиденье,
Внушил бы я любовь к деревне и полям.
Обитель мирная! в тебе успокоенье
И все дары небес даются щедро нам.
Уединение, источник благ и счастья!
Места любимые! Ужели никогда
Не скроюсь в вашу сень от бури и ненастья?
Блаженству моему настанет ли чреда?
Ах, кто остановит меня под мрачной тенью?
Когда перенесусь в священные леса?
О музы! сельских дней утеха и краса!
Научите ль меня небесных тел теченью?
Светил блистающих несчетны имена
Узнаю ли от вас? Иль, если мне дана
Способность малая и скудно дарованье,
Пускай пленит меня источников журчанье,
И я любовь и мир пустынный воспою!
Пусть Парка не прядет из злата жизнь мою
И я не буду спать под бархатным наметом;
Ужели через то я потеряю сон?
И меньше ль по трудах мне будет сладок он?
Зимой — близ огонька, в тени древесной — летом,
Без страха двери сам для Парки отопру;
Беспечно век прожив, спокойно и умру.
ФИЛОМЕЛА И ПРОГНА[21]
Когда-то Прогна залетела
От башен городских, обители своей,
В леса пустынные, где пела
Сиротка Филомела;
И так сказала ей
Болтливая певица:
«Здорово, душенька сестрица!
Ни видом не видать тебя уж много лет!
Зачем забыла свет?
Зачем наш край не посещала?
Где пела, где жила? Куда и с кем летала?
Пора, пора и к нам,
Залетом, по веснам;
Здесь скучно: всё леса унылы,
И колоколен нет».
— «Ах, мне леса и милы!» —
Печальный был ответ.
«Кому ж ты здесь поешь,— касатка возразила,—
В такой дали от жѝла,
От ласточек и от людей?
Кто слушает тебя? Стада глухих зверей
Иль хищных птиц собранье?
Сестра! грешно терять небесно дарованье
В безлюдной стороне.
Признаться... здесь и страшно мне!
Смотри: песчаный бор, река, пустынны виды,
Гора, висяща над горой,
Как словно в Фракии глухой,
На мысль приводят нам Тереевы обиды.
И где же тут покой?»
— «Затем-то и живу средь скучного изгнанья,
Боясь воспоминанья,
Лютейшего сто раз:
Людей боюсь у вас»,—
Вздохнув, сказала Филомела,
Потом: «Прости, прости!» — взвилась и улетела
Из ласточкиных глаз.
А.Н. Нахимов
СВИНЬИ И ЯГНЕНОК
Ягненку погулять без матери случилось,
И горе страшное бедняжке приключилось:
Увяз в болоте он; барахтаяся там,
Блеял о помощи к свиньям,
Что в тине нежились, в серали, как султан.
Расхрюкалося вдруг Эпикурейцев стадо;
Не помогать оно — упреки делать радо:
«В какую ты забрел, бесстыдник, грязь?
Вот молодость, увы! к чему приводит вас!
А если б пожилым скотам повиновался,
Тогда б, молокосос, в беду ты не попался.
Каков ты прежде был? — Как свинка бел, пригож,
Теперь же — посмотри: ну на кого ты схож?»
Так мудрецы сии Ягненка укоряли;
Но между тем они того не примечали,
Что сами глубже все в болоте погрязали.
Всяк скажет, кто сию (уж какова ни есть)
Изволит басенку прочесть:
Бывают и у нас наставники такие —
Всем проповедуют, а сами не святые.
ЖИВОПИСЕЦ
Был живописец славный,
Рафáилу в искусстве равный
И очень, очень не дурак;
Но сердцем жалкий был простак:
Уж до того он совести держался,
Что даже знатным льстить боялся!
А кто сие почтет за грех?
Спросите вы у всех.
Сей добрый человек хотел себя прославить,
И чем же? Вздумал он представить
Пороки все и глупости людей.
Судя по мастерству, он сущий чародей:
Нельстива кисть его что ни изобразила,
Одушевила.
Картину кончивши, тотчас
Он выставил ее народу на показ:
Но лишь ее узрели,
Кокетки обомлели,
У плута волос дыбом стал,
Лжец трепетал,
Грызть ногти начал скряга,
Грозил указами сутяга,
Кобенился пред живописцем франт,
И Катилиною назвал его педант.
Пылая в сердце мщеньем,
Порочные кричат художнику с презреньем:
«Ты пасквиль написал,
Честь нашу обругал;
В картине сей хотел смеяться ты над нами».
«Бог с вами! —
Художник отвечал: —
Я глупость и порок изобразить желал,
А вас не трогал я, да я вас и не знал:
Уродов можно ли вам сравнивать с собою,
Когда красавцы вы душою?»
Но мастер сей не мог себя тем оправдать;
Хоть умные его взялися защищать,
Но их немного было,
И все витийство их глупцов не убедило.
Художник отдан был под суд,
Который сжечь велел его прекрасный труд.
Так будет всякому, кто только дар имеет
И льстить пороку не умеет.
ПАРИК И БОЛВАН, НА КОТОРОМ ЕГО РАСЧЕСЫВАЮТ
С плешивой знатности когда парик снимали,
То самый сей парик болван носил.
«Уж то-то, чаю, вы сегодня рассуждали? —
Болван у Парика спросил.—
Ведь много, думаю, у знатности рассудка?»
«Как у тебя, дубового отрубка».
МОСЬКА И СОБАКА НА ПРИВЯЗИ
«Ах! сжалься надо мной, сиятельная Моська! —
Любимцу барскому Пес старый говорил.—
Весь век усердно я на привязи служил.
Смотри! изранена дубиной грудь геройска;
Я ужас был всегда для здешних всех воров,
Я был прямой слуга, не из числа льстецов!
Воззри! премудрый Мопс, на многие заслуги,
На дряхлость лет моих, на слабость и недуги:
Доставь в награду мне, почтенный мой патрон,
Хоть каплю молока».— «Да где такой закон? —
С презреньем временщик речь псову прерывает.—
Нет! Барин милостей своих не расточает;
Послушай! Молоко дается только нам,
Придворным господам;
А вы, на привязи герои,
Довольны будьте тем, что вам дают помои».
ОСЕЛ В СЧАСТИИ
«Ты помнишь ли Осла? — Вол Лошади сказал.—
У нашего он господина
Навоз таскал;
Но, к удивлению, сия скотина
На верх величия взошла:
Фортуна по уши влюбилася в Осла!
Навоз сперва возил, а ныне возит папу,
И папские льстецы Осла целуют в лапу;
Обвешан золотом, осыпан жемчугом,
Из смирной твари он стал страшным гордецом».
«Да стал ли он умней средь пышности и славы?»—
Спросила Лошадь у Вола.—
«Того-то сделать лишь Фортуна не могла.
Переменяет честь ведь не умы, а нравы!»
ПОВЕСТКА
Понеже завтра именины
Могучей госпожи алтынницы Макрины,
То все в указный час должны явиться к ней
С почтением, при форме всей
И не с порожними руками,
Но с полными кульками.
К ней вход не возбранен с кульком и мужику,
И всякий дар ее приятен сундуку.
Но кто ей поднесет куль с паюсной икрою,
Иль с семгою, иль с ветчиною,
Утробе тот ее и мужней удружит,
И рада по делам она тому служить.
А буде к оной кто не придет с челобитьем,
При форме и с кульком, притом в указный час,—
Тот с делом никогда не смей входить в приказ:
Понеже муж ее владеет там повытьем.
ДЬЯК И НИЩИЙ
Придрался к нищему старинный, пьяный дьяк:
«Ноздря твоя гласит, что нюхал ты табак,
И буде на тебя пойду в приказ с доносом,
По уложенью ты проститься должен с носом.
Так если нужен нос тебе для табаку,
Отдай котомку мне, лохмотья и клюку».
АССИГНАЦИЯ И АЛТЫН
Увидевши Алтын в подьяческой мошне,
Бумажка синяя сказала: «Больно мне,
Почтенной в обществе пятирублевым чином,
В одном собрании присутствовать с Алтыном;
Как мог позволить то преблагородный крюк,
Чтобы к нему в мошну входил полушкин внук!»
«Оставь пустую спесь и глупые издевки! —
Бумажке отвечал Алтын.—
То правда, что мой чин
По курсу стоит три копейки;
Но древностью алтынов род
Едва ль не превзошел подьяческий народ!
Давно уже слывут алтыны господами:
Дружилися они с дьяками
И через частое, различно сватовство
Вступили в близкое с подьячими родство;
Старинное свое прозвание им дали,
И многим вотчины алтыны отказали!
Я братец внучатный хозяину мошны;
Мы оба искренно друг в друга влюблены,
Мы оба совестию славны,
И оба мы достоинствами равны».
МОЛЬ И КАФТАН