Стояла лестница однажды у стены.
Хотя ступени все между собой равны,
Но верхняя ступень пред нижними гордилась.
Шел мимо человек, на лестницу взглянул,
Схватил ее, перевернул —
И верхняя ступень внизу уж очутилась.
Так человек иной на вышине стоит,
Гордится — и глядишь: как раз на низ слетит.
Возьмем в пример Наполеона:
Как сатана с небес, так он слетел со трона.
ИСПРАВЛЕНИЕ
Бездушин прежде пил, играл,
И женщин и мужчин, как дьявол, соблазнял;
Ни чести, ни родства, ни бога он не знал;
Но вдруг потом переменился:
Ходить прилежно в церковь стал
И в землю всё молился,
А дома Библию и Штиллинга читал.
Вот этим сатана ужасно огорчился,
И говорит ему он так:
«Помилуй! ты ведь не дурак,
Не стыдно ли тебе с твоим умом молиться?
Поверь мне, в святости нималой пользы нет.
То ль дело веселиться!
Прими мой дружеский совет:
В объятия мои скорее возвратися.
Ну полно, братец, не сердися;
Увидишь, буду как вперед служить тебе».
Бездушин улыбнулся
И сам сказал в себе:
«Пусть думает его, что я ума рехнулся.
Поддел я славно сатану!
А уж людей теперь, конечно, обману».
ДВА КРАСАВЦА
Приехал в Ярославль валдайский дворянин,
Пригожий очень господин,
Красавец; волосы имел он золотые,
Природой в кудри завитые,
И ими так, как Феб, сиял,
Лишь только что не сожигал;
Лицо широкое в коричневых всё мушках,
Иль, попросту сказать, в веснушках?
Глаза сафирные, но только без бровей;
Нос длинный, с маленькой на кончике прибавкой,
Багряной с вишню бородавкой;
Рот самый крошечный, едва не до ушей;
Кривые, на манер клыков слоновых, зубы
И как сафьянные подушки обе губы.
Вот он пошел в ряды обновы покупать,
Все безобразные ведь любят щеголять,—
И видит в лавке там сидельца молодого,
Курносого, рябого,
Такого, что пером не можно написать,
Ни в сказке рассказать.
Валдаец мой остановился
И, вздернув кверху нос,
Преважно делает ему такой вопрос:
«Не в Ярославле ль ты, голубчик мой, родился?»
— «На что вам? Так, сударь, я здешний мещанин».
— «Ты здешний? — подхватил со смехом дворянин.—
Ну, правду говорят у нас, что ярославцы
В России первые красавцы.
Подобного тебе на белом свете нет!
Позволь списать с себя портрет.
Что за это с меня попросишь?
Да истину скажи, не маску ли ты носишь?»
Сиделец ничего на то не отвечал,
С поклоном лишь ему он зеркало представил.
Увидя в нем себя, Нарцисс мой замолчал,
Как розан покраснел и дале путь направил.
Мы ближнего нимало не щадим;
В других пороки замечаем,
Других браним, пересмехаем —
А на себя не поглядим.
КАЩЕЙ И ЛЕКАРЬ
Кащей не в шутку захворал,
Пять дней уж с сундука не сходит;
Не ест, не пьет и глаз почти не сводит:
Пришло невмочь, за лекарем послал.
Явился врач, ему лекарство прописал:
«Сейчас же,— говорит,— пошлите вы в аптеку».
— «А много ль денег дать велите человеку?»
— «Не знаю, право, что возьмут...
Ну, дайте двадцать пять, вам сдачи принесут».
— «Что ж делать? Так и быть! Сейчас пошлю Ванюшку.
Иван, приподними ты у меня подушку;
Возьми, вот пять алтын!
Вот гривна!.. Кажется, дал лишний грош один.
Постой-ка: раз, два, три, четыре, пять — ну, верно!
Скорей с рецептом ты беги,
Да не зайди в кабак. Куда как это скверно!..
Не грязно на дворе, так скинь ты сапоги».
Разинул лекарь рот, как будто видел чудо;
Не верил он своим глазам, ушам.
«Вы поняли меня,— сказал он,— очень худо;
Пошлите двадцать пять рублей...» — «Не дам, не дам!
Как двадцать пять рублей! О, господи мой боже!
Во сне ли я иль наяву?»
— «Здоровье ведь всего дороже».
— «Как двадцать пять рублей! За что?» — «Да за траву,
Микстуру, капли и пилюли».
— «Да полно, оживу ли
От этих я лекарств? Ведь я едва дышу;
За что же двадцать пять рублей терять напрасно!»
— «Хотя вы и больны опасно,
Не бойтесь: я еще кой-что вам пропишу
И, так сказать, из мертвых воскрешу,
Лишь только вы ко мне доверенность имейте
И денег не жалейте.
Я за свои труды полушки не хочу:
Вы бедный человек, без платы вас лечу,
А даром получать лекарство невозможно.
Вам подкреплять себя хорошей пищей должно;
Для супа рябчиков или цыплят купить,
И лучшее вино с водой отварной пить.
Возьмите вы себе рейнвейну, иль лафиту,
Хоть в пять рублей...» — «Совсем нет аппетиту!»
— «Придет. Пошлите ж двадцать пять...
Коль денег нет у вас, пожалуй, я достану».
— «Отец мой, за тебя молиться богу стану».
— «Я вам служить сердечно рад.
Вот этот сундучок отдайте мне в заклад».
— «Да разве на полу больному мне валяться?»
— «Нет, я пришлю кровать:
На ней покойнее вам будет почивать.
Давайте-ка сундук, извольте приподняться.
Ты за извозчиком сходи теперь, Иван!»
— «Куда? Останься здесь, болван!..
Помилуйте!» — «Ну, выбирайте:
Лечитесь или умирайте».
— «Уж лучше так умру; оставьте вы меня».
— «Прощайте; не прожить вам дня.
Отца духовного позвать вы прикажите
И гроб получше закажите.
Уж не ударьте в грязь лицом,
Распорядите всё перед своим концом,
Чтоб после не было ни споров, ни тревоги.
В шесть лошадей возьмите дроги,
Покров богатый, балдахин...»
— «Не беспокойтесь, я не знатный господин;
Не для того копил всю жизнь свою именье,
Чтобы на мотовство пошло, на погребенье!
Могу я обойтись без этих пустяков».
— «Есть у меня собранье черепов,
Но нету черепа скупого;
Продайте мне свой труп, купить его готов;
Не сыщете купца другого».
— «Когда не шутите, то я себя продам».
— «Серьезно говорю».— «А много ли дадите?»
— «Ну, двадцать пять рублей я дам».
— «Нет, мало!» — «Сколько же хотите?»
— «По крайней мере сто».— «Как можно? Пятьдесят».
— «Прибавьте».— «Шестьдесят
И ни копейки боле.
Поверьте, что другой вас даром не возьмет.
Простите!» — «Быть по вашей воле:
Давайте по рукам, да деньги наперед!»
ЛЕВ И ЛИСИЦА
И умному всего предвидеть невозможно;
Но ежели придет беда,
То в случае таком ума терять не должно:
С умом и от беды спасешься иногда.
Лисица от собак в пещеру забежала
И, Льва увидев там, присела, задрожала.
Потрясши гривою, разинув страшный зев:
«Добро пожаловать! — сказал с насмешкой Лев.—
Пора уж, право, и обедать.
Хочу я твоего мясца теперь отведать».
— «О, правосудие небес! —
Вверх голову подняв, Лисица возопила.—
Так точно, правду ты, Зайчиха, говорила:
За грех родителей и детям мстит Зевес.
И я... за мать свою... казнь люту принимаю».
— «Что бредишь ты? Совсем тебя не понимаю».
— «О, государь! Прости мой справедливый страх;
Всё в кратких объясню словах,
В осеннюю однажды пору
К покойной матушке моей
Зайчиха от дождя зашла погреться в нору.
Грех дурно говорить о матери своей;
Но от тебя, монарх, я ничего не скрою
И, как пред богом, пред тобою
Должна всю истину сказать:
Прожорлива была моя покойна мать.
Пришелицу она мгновенно растерзала.
Та, умираючи, сказала —
Не позабыть мне ввек ее последних слов,—
Сказала: «Будет тот наказан от богов,
Гостеприимства кто законы нарушает
И странников в своем жилище умерщвляет,—
Погибнет он, и весь его погибнет род!»
И подлинно, чрез год
В норе, где мать моя Зайчиху умертвила,
Земля, обрушившись, убийцу задавила».
Лев призадумался. «Пошла,— сказал,— пошла!
Дарю тебе живот». Лисица поклонилась
Его величеству и от него пустилась,
Как из лука стрела.
ЗОЛОТАЯ СТРУНА
На лире порвалась струна;
Обыкновенная была она.
Вот навязали вмиг другую,
Однако не простую,
А золотую!
И лира начала блистать.
Но стали как на ней играть,
Не та уже была гармония, что прежде.
Коль именитому невежде
Стул в Академии дадут —
Чего ждать тут?
КУЛИК-АСТРОНОМ
«Кулик велик! Кулик
Велик! Кулик велик!»
Так хрюкала в лесу Свинья, или Веприца,
Большая мастерица
И врать
И жрать.
— «Да полно же тебе! — сказала ей Лисица.—
Что клеплешь ты на Кулика?
Чем эта птица велика?
Лишь только нос большой, как у кастрюли ручка;
А сам он что за штучка!
Ты, видно, спятила, Хавроньюшка, с ума».
— «Ах ты, безбожница-кума!
Да знаешь ли, Кулик мой гений-самоучка!
Великий астроном!
Чтó перед ним мясник коломенский Пахом!
Кулик мой, по своей охоте,
Весь день и ночь всё на болоте...»
— «А что же делает он там?»
— «На кочку с кочки он, мой миленький, летает
И звезды носиком считает;
А астрономии ведь выучился сам;
Не зная грамоте, и по одним звездам
Всё, всё тебе расскажет
И, что где есть, покажет.
Однажды указал мне кучу желудей...»
Есть свиньи из людей,
Которые невежд хвалами превозносят,
Да за это у них чего-нибудь и просят.
СЛОН И СОБАКИ
Брылан, задорный беглый пес,
С большой Свиньей схватился,
Возился с ней в грязи, возился,
Свиною кровью обагрился,
Всю Свинью искусал, прогнал и... поднял нос.
«Знай, наши каковы кусаки! —
Сказал он ей.— И век Брылана поминай!»
Возрадовались все его друзья, собаки,
«Ай! ай! —
Визжит, вертя хвостом, Брех, пудель сухощавый.—
Покрыл себя, Брылан, ты славой!
Ай, ученик! Ай, друг!
Прославил ты наш круг!»
— «Ай, ай! Брылан! ай! ай! — кричат тут и щенята.—
Хвала, свиной герой!» — «Послушайте, ребята! —
Брылан преважно возгласил.—
Чуть-чуть я у Свиньи хвоста не откусил.
Когда же сладил со Свиньею,
Примусь и за Слона. Ну что, в родню хоть толст,
Да не в родню, быть может, прост.
Друзья! за мной!
Я знаю, Слон идет теперь на водопой.
Марш на Волынский двор!» За ним все побежали...
Увидели Слона, смешались, задрожали,
Попятились. «Стой, толстый, стой! —
Кричит Брылан.— Как смел обидеть ты дворняжку?»
— «Какую?» — «Завирашку!
Проси прощения; не то, брат, на дуэль.
Заставлю пролежать в сарае пять недель».
— «Да отвяжись, чего ты хочешь?
Не прыгай высоко, ведь на клыки наскочишь».
— «Что пред дворняжкою ты виноват, скажи,
И всею правдою в неправдах нам служи:
Велим ли проучить кого, так размозжи;
Кого лизать — лижи».
— «Лизать?» — Вот Слон тут осердился,
Брылана хоботом схватил,
Через решетку вмиг его в канал спустил,
И где же? — в полынье, каналья, очутился!..
А Пудель?.. На язык хотя он и остер,
Но немец так хитер,
И совестней притом: нет, он не горячился
И впереди щенят бежать назад пустился.
Хоть как собака ни сильна,
Но где ей укусить Слона!
Беда, когда дойдет до драки;
Не трогайте ж Слонов, Собаки!
СКОТСКОЕ ПРАВОСУДИЕ
Не бойся, говорят, суда,
А бойся вот судьи. И то беда:
Как секретарь доложит,
Так и судья плохой положит.
Напорют целую тетрадь,
Пропишут, спутают, завяжут,
И грамотному не понять,
А настоящего и главного не скажут.
Лев сделал приставом Собаку при Овцах;
Волкам Собака страх.
Один из них хотел Ягненком поживиться,
Схватил его и в лес понес;
Но нагнал вора верный пес,
И должен был Волк ужина лишиться
Да клоком шерсти поплатиться.
Волк с жалобою в суд идет —
Осел там был судья, а секретарь Лисица,
Докладывать большая мастерица,—
Гусенка на поклон секретарю несет.
Доклад Лисица подает:
От слова до слова прошенье прописала,
Законы подвела,
Но об Ягненке не сказала,
И как сказать? Она при деле не была.
И вот, без всяких справок
И без очных, как должно, ставок,
Последовал журнал, что «в силу скотских прав
За оскорбленье Волчьей чести
И вырванье с азартом шерсти
Взыскать с Собаки должно штраф,
Бесчестье и увечье;
А стадо всё овечье
Просителю на время поручить.
Собаку же от места удалить,
Для соблюденья пользы Львиной».
Что делает доклад Лисы и суд Ослиный,
Особенно в дали, в глуши!
По дудке их там и пляши.
ОБМАНЧИВАЯ НАРУЖНОСТЬ
Приятель у меня старик проказник был;
Богатый человек, почти и не служил —
Отставлен с крестиком. В Москве он мало жил,
А более в своей любимой подмосковной;
Имел там дом огромный,
Большой фруктовый сад,
И английский еще, иль парк-оранжереи,
В которых рос отличный виноград,
Зверинец, свой оркестр и разные затеи:
Имел актеров крепостных,
Актрис, певиц, танцовщиц ловких,
Наемных трех французов бойких
Да сотни две собак и гончих и борзых.
Пять тысяч душ ему досталося в наследство,
Да долгу нажил миллион;
Так деньгами сорить мог он.
Его любило всё соседство.
И как же не любить?
Где всласть поесть, попить,
Повеселиться?
У Дурнева. А денег где занять,
Когда нужда случится?
У Дурнева ж. Расписку только дать.
Какую вздумает он сам продиктовать,
И на условия все тотчас согласиться.
Случалось, иногда брал туфли он в заклад,
Халат, кушак иль шапку, или миску;
А деньги возвратишь — отдаст тебе расписку,
Залог и сумму всю назад.
К своим собакам звал соседских по билетам;
Рожденье праздновал любимых лошадей;
Дурачился, сказать уж правду, не по летам;
Но, впрочем, не был он в числе дурных людей
И делал иногда, что должно.
Проказничать богатым можно.
В деревне Дурнева когда я навестил,
Меня он славно угостил;
Музыка за столом гремела,
И первая певица пела.
Вот отобедали. «Что, не угодно ль в сад?»
— «О, рад!»
Пошли. Какой чудесный там каскад!
Какие мостики, беседки и руины!
Куда ни взглянешь, всё картины.
«А это что за храм? —
Вскричал я в изумленье,
Увидя с куполом, с колоннами строенье;
Уж подлинно сказать, что было загляденье! —
Что там?
Какое божество сей храм в себе скрывает?»
— «Наружность иногда обманчива бывает[27],
И это, господин поэт, вам не во гнев,
Не храм, а хлев!»
— «Как хлев?» — «Войдите
И поглядите».
Толкаю дверь, вхожу.
И с поросятами свиней тут нахожу.
«Ну, видишь ли мои затеи?
Не все еще; в другом покое есть и змеи.
Войди, увидишь сам, что правду говорю».
— «Покорнейше благодарю...
Повеса ты, повеса!
Ну стоит ли, скажи, потратить столько леса,
Искусства и труда
Для змей и для свиней? Ужели нет стыда
Тебе дурачиться в твои почтенны леты?»
— «А ваша братья-то, поэты,
Что делают? Не то ли ж, что и я?
На что дар многие из вас употребляют!
Цветы поэзии фигурно рассыпают,
А под цветами глядь — или в грязи свинья,
Иль ядовитая змея.
Но свиньи у меня других хоть не марают,
А змеи не кусают.
Желаю знать, что б ты на это отвечал?»
Я... промолчал.
ЧИЖ И СТРИЖ
Гулял с женою муж в саду,
И на беду
Пред ними птичка пролетела
И на рябину села.
«Смотри, смотри, жена: вон Чиж!»
— «Не Чиж, Иваныч, Стриж».
— «О, вздор, ты, дура, говоришь,
Уж я сказал, что Чиж, так ты должна мне верить».
— «Вот хорошо! Не верь своим очам,
А верь твоим речам».
— «Я знаю, чем тебя уверить:
За палкой не заставь сходить».
— «Стриж — стану всё я говорить.
Чижи зеленоваты,
Стрижи же черноваты
И длинноваты.
Слепой увидит: это стриж».
— «Молчи ж!» —
И хлоп жену по уху.
— «Разбойник! только пить сивуху
И бить жену. Пей, варвар, кровь мою,
А я за правду постою.
Стриж, а не Чиж!» Иваныч за сивуху
Еще дал плюху:
«Молчи».— «Не замолчу,
Не покорюся палачу.
Стриж, а не Чиж!» — И битва закипела,
Михевна уступить тирану не хотела,
Язвит его,— чем в силах,— языком,
А он так кулаком.
Кокошник на гряду свалился,
Иваныч мой остервенился,
Михевну за косу схватил
И сильною рукой в крапиву потащил.
На крик несчастной прибежали,
Но без десятских двух никак бы не отняли.
Калганиху-лекарку взяли!
Но знание ее, увы, не помогло!
Просили знахаря Вавилу —
Ничто Михевну не спасло:
От скверного стрижа пошла она в могилу.
Не спорь из пустяков
И не беси злых дураков;
Как язвы, ссоры удаляйся;
Но где потребует долг, совесть — не молчи
И говори, а не кричи,
Без сердца убедить старайся.
ГОРДЮШКА-КНИГОПРОДАВЕЦ
Был здесь давно один мерзавец
Гордюшка, плут-книгопродавец.
По честности и по уму
Вином бы торговать ему
В какой-нибудь корчме, и то не христианской —
В жидовской иль магометанской.
А походил он на жида!
Без совести и без стыда
На белый свет родился,
Рад удавиться и за грош;
А впрочем, всем он был хорош;
Немножко грамоте учился,
Мог двоеточие от точки отличить,
Мог объявление о книге сочинить,
Любил для барышей душой литературу,
В «Оракулах» держал всегда сам корректуру;
Ученых пьяниц он погодно нанимал
И компиляции в свет с ними издавал.
Жаль, не писал стихов Гордюшка!
Одна почтенная старушка
По смерти мужниной вдруг в нищету пришла;
Что было лишнее, кой как распродала,
В ломбард иное заложила;
Одну лишь комнату топила —
Так берегла дрова
И деньги бедная вдова.
Занемоги она еще весной ненастной.
Как быть?
Лекарства не на что купить.
Но добрый лекарь частный
Старушке страждущей помог.
Да наградит его сам бог!
А он всегда тех награждает,
Кто бедным вдовушкам охотно помогает.
Узнал торгаш Гордей,
Что после мужа есть шкап целый книг у ней.
Вот он к больной приходит,
В постели бедную находит
И говорит: «У вас, я слышал, книжки есть...
Хоть торга книгами не можно нынче весть...
От книг так плохи авантажи,
Что лучше продавать, поверьте, калачи...
Но на комиссию я взял бы для продажи;
Позвольте посмотреть». Дают ему ключи.
Вот шкап он отпирает —
Шкап книгами набит.
Гордюшка их перебирает.
На титулы глядит,
Понюхает иную,
То улыбнется плут,
То рожу сделает такую,
Как будто долг с него берут.
Смотрел, глядел час целый;
В затылке почесал;
Потом с осанкой гордой, смелой
Презрительно сказал:
«Хоть счетом книг и много,
Но разобрать коль строго,
Так мало тут добра.
Ну что? «Деяния Петра»
Да Ломоносова, Державина творенья
И Дмитриева сочиненья,
Жуковского, Карамзина —
И только ведь из русских!»
— «А сколько, батюшка, зато здесь книг французских,
Латинских, греческих?» — «Да все ведь старина!
Расина, Буало, Корнеля всяк имеет;
По-гречески ж не всякий разумеет.
А, правду молвить, и латынь
Хоть кинь!
Народ наш деловой, торговый и воинский —
На что же нам язык латинский?..
Однако, так и быть,
Рад все у вас купить,
Коль сходно отдадите.
Ну, много ли, сударыня, хотите?»
— «А сколько б дали вы?» — «Да что вас обижать?
Извольте: дам я... двадцать пять».
— «Как? Двадцать пять рублей? За все?.. Не грех вам это?»
— «Да рассудите: нынче лето;
А до зимы
Почти ведь не торгуем мы.
Не выручишь, ей-богу, и на лавку!»
— «Я лучше их сожгу! Как? Двадцать пять!» — «Жаль вас!
Извольте, так и быть, вдобавку
Еще пять рубликов, и деньги сей же час!»
— «Подите ж вон!» — «Ну, десять я прибавлю.
Хотите тридцать пять?
И шкап, пожалуй, вам оставлю
Да буду, матушка, вас вечно поминать».
Старушка рассердилась,
С Гордюшкой побранилась
И гонит плута вон.
Нейдет, однако, он,
Торгуется, клянется,
Что покупателя другого не найдется,
И наконец
За сотню книги все купил у ней, подлец!
Возрадовался мой Гордюшка,
Что им ограблена так бедная старушка.
А после на пятак взял рубль он барыша.
Куда ж пойдет душа
Такого торгаша?
В ад, разумеется, конечно!
По приказанью трех безжалостных сестер
Из книг, им проданных, там сделают костер,
И будет жариться он вечно.
ФОНАРЬ
Поставили на улице фонарь —
И уняли ночного вора.
Плут секретарь
Остерегается прямого прокурора.
То ль дело воровать впотьмах?
То ль дело командир, который не читает,
Не смыслит ничего в делах,
А подписью своей бумаги утверждает!
Хвала от всех воров, воришек — темноте,
Невежеству и глупой доброте.
ДВА КРЕСТЬЯНИНА И ОБЛАКО
«Смотри-ка, брат Антон! —
Соседу говорит крестьянин Агафон,
А сам весь побледнел и так, как лист, трясется.—
Смотри-ка, туча к нам несется!»
— «Так что ж?» — «Как что? Да град пойдет
И хлеб у нас побьет;
Все пропадет,
Озимое и яровое;
Голодный будет год, а там, гляди, и мор!..»
— «Пустое, брат сосед, пустое!
Какой несешь ты вздор!
Не град, а дождь пойдет: давно к дождю уж парит!
Вот каплет, кажется. Уж то-то хлеб поправит!
Мы уберем его и много продадим
Да браги наварим.
Гуляй и пей уже зимою!
Пусть дождь идет; я очень рад!»
— «Ну, посмотри, посыплет град!»
— «Нет, дождь пойдет».— «Град!» — «Дождь!
Не спорь же ты со мною».
— «Да что и спорить с дураком?»
Антон за это хвать соседа кулаком;
Тот в ухо сам его — и драка началася.
Ни град, ни дождь еще нейдет,
А кровь из обоих уж льет!
Меж тем прочистилось, и туча пронеслася.
Д.В. Давыдов
ГОЛОВА И НОГИ
Уставши бегать ежедневно
По лужам, по грязи, по жесткой мостовой,
Однажды Ноги очень гневно
Разговорились с Головой:
«Как мы несчастны, боже мой,
Что век осуждены тебе повиноваться!
Днем, ночью, осенью, весной,
Лишь вздумалось тебе, изволь бежать, таскаться
Туда, сюда, куда велишь;
И к этому ж еще, опутавши чулками,
Ботфортами да башмаками,
Ты нас, как ссылочных колодников, моришь
И, сидя наверху, лишь хлопаешь глазами;
Еще же если б ты к Ногам
Была почтительней за труд их неизменный;
Так нет! Когда тебя, с душою сопряженны,
Несем к торжественным богам,
Тогда лелеешь нас; но лишь домой вступили —
То Ноги, по твоим словам,
Как будто не ходили».
«Молчать! — тут Голова сказала им,— молчать!
Иль не страшит моя вас сила?
Бродяги! вам ли размышлять,
Когда мне место раз определила
Природа выше вас, то чтоб повелевать!»
«Ну, очень хорошо! пусть ты б повелевала,
По крайней мере нас повсюду б не совала,
А прихотям твоим несносно угождать!
Да между нами ведь признаться,
Коль нами право ты имеешь управлять,
То мы имеем тож все право спотыкаться;
И можем иногда, споткнувшись,— как же быть? —
Твое могущество об камень расшибить!»
Смысл этой басни всякий знает...
Но должно — цыц! — молчать: дурак — кто все болтает!
БЫЛЬ ИЛИ БАСНЯ, КАК КТО ХОЧЕТ НАЗОВИ
За правду колкую, за истину святую,
За сих врагов царей,— деспот
Любимца осудил: главу его седую
Велел снести на эшафот.
Но сей пред смертию умел добиться
Пред грозного царя предстать —
Не с тем, чтоб плакать иль крушиться,
Но, если правды он боится,
Хотя бы басню рассказать.
Царь жаждет слов его — философ не страшится
И твердым гласом говорит:
«Ребенок некогда сердился,
Увидя в зеркале свой безобразный вид;
Ну в зеркало стучать, и в сердце веселился,
Что мог он зеркало разбить.
Назавтра же, гуляя в поле,
В реке свой гнусный вид увидел он опять...
Как реку истребить? — нельзя, и поневоле
Он должен был в душе и стыд и срам питать!
Монарх! стыдись; ах! это сходство
Прилично ль для царя?
Я зеркало — разбей меня,
Река — твое потомство;
Ты в нем еще найдешь себя!
Монарха речь сия так убедила,
Что он велел ему и жизнь, и волю дать;
Постойте, виноват — велел в Сибирь сослать,
А то бы эта быль на сказку походила.
Ф.Н. Глинка
ФИАЛКА И ДУБЫ
В глуши под хворостом, в долине
Фиалка на судьбу задумала роптать:
«За что так счастливы там Дубы на вершине?
Куда им весело на высоте стоять!
Для них и свет открыт, они и к солнцу ближе!
А я! Что может быть моей здесь доли ниже?
Мне, право, жребий мой постыл!..»
Еще не кончила — вдруг страшно бор завыл,
Стемнели небеса и ветры налетели:
В гремящих тучах блеск!
В лесах дремучих треск!
И Дубы гордые, шатаясь, заскрипели!..
Фиалка слышала их вопль, их тяжкий стон;
Но слышала вдали и словно как сквозь сон:
Ей буря, в высоте ревуща, не вредила.
Когда ж всё стихло в небесах,
Она увидела, что буря на холмах
Все Дубы с корнем вон и лоском положила...
И тут-то распознал неопытный цветок,
Что доля мирная, что тихий уголок
Надежней и верней, чем горды те вершины,
Где часто падают под бурей исполины.
ДВА РУЧЬЯ
В горах у пропасти шумящей
(Весенней было то порой)
Сошлися два Ручья. Тот вился под горой
Чуть-чуть журча; а тот, клубя волной кипящей,
Шумел и с ревом мчал ток бурный чрез поля.
«Ну, верно, и теперь дрожит еще земля;
И темный лес, и бор, пустыни отдаленны,
Моим величьем изумленны,
С почтеньем вторят шум теченья моего!
Я век был мнения того:
Когда уж течь, так течь!.. А что ручьи ленивы —
Текут и не текут, чуть зыблют лишь волной.
Нет, нет, я не таков: всё в прах передо мной!
Взгляните на поля, на долы, селы, нивы,
Я всё, где только пробежал,
Подрыл, раздвинул, разметал!..
А ты, товарищ, что?»— сказал Ручей надменный.
«А я,— в ответ ему Ручей смиренный,—
Я был простой лишь ручеек
И в скромных берегах скромнехонько протек;
Кропил зеленый луг, живил златую ниву,
И часто юных роз чету счастливу,
Когда ее губил полдневный зной,
Отпаивал моей волной».
— «Так прочь же от меня, ничтожное творенье!»—
Воскликнул, пеною кипя, гордец.
«Потише, не гордись: здесь равный всем конец.
А там, где разница была у нас в теченье,
Там, может быть, о мне со вздохом вспомянут;
Тебя ж, когда твои промчались волны,
Где селы и поля твоим злодейством полны,
Тебя, губитель! там всечасно все клянут!».
Сказал — и волны их смесились,
И оба в бездну погрузились.
Друзья! я кончил мой рассказ.
«А где ж нравоученье?»
Знать, худо рассказал; иначе всяк из вас,
Конечно, сделал бы сравненье.
ПРУД И КАПЛЯ