Русская басня

Не знаю точно кто, а проповедник славный, Платон, Леванда ли, иль кто-то с ними равный,      Однажды в пост великий говорил          О милостыне поученье И слушателей всех привел во умиленье. Кащей у кафедры стоял и слезы лил.          Знакомый у него спросил:                 «Да что за удивленье! Ты плачешь, кажется?» — «Как слез не проливать! Я эту проповедь вовек не позабуду».      «Что ж? Станешь ли убогим подавать?» «Нет, милостыню сам просить теперь я буду».

КАРЕТА И ЛОШАДИ

Ах! Если бы хотя под старость дал мне бог          Местечко где-нибудь такое, Где б мог остаток дней я провести в покое,      Где б взятки брать иль красть я мог,— Клянуся честию и совестью моею, Уж дал бы знать себя! Что? Скажут, не умею? Пустое! Выучусь, лишь только захочу, Да многих, может быть, еще и поучу. Взгляните: грамоте иные не умеют,          А как живут! Как богатеют! Вот главное: иметь не надобно стыда. Отставят? Отставляй, и это не беда:          Коль наживу полмиллиона, В отставку сам тогда пойду без пенсиона.     Рассказывал один знакомый мне купец (Не здешний и теперь едва ли не покойник), Что в городе у них советник был делец, Великий взяточник, невежда и законник:          Указ прибравши на указ, Оправит всякого за денежки как раз. Когда напишет сам экстракт, определенье, Хоть юрисконсультам отдай на рассмотренье: В законах пропуска, ей-богу, не найдут,          А дела не поймут!     Так спутает, так свяжет И белым наконец вам черное покажет. Кто больше даст ему, тот у него и прав; А там в глаза ругай, он ничего не скажет,          Такой имел уж нрав! Проситель подарил советнику карету; Соперник же, узнав о том через людей,          Не знаю, по чьему совету, Прислал к советнику четверку лошадей.     Он принял их, и я бы сделал то же. Как четверня была кареты подороже, То в пользу лошадей и сделан приговор. Объявлено истцу с ответчиком решенье. Вот вечером катит к советнику на двор Бедняк, что потерял с каретою именье. В сердцах кричит ему: «Бездельник! Шельма! Вор! Ты обманул меня; отдай мою карету».     «Да, как не так!» — «И совести-то нету! Отдай; в присутствии при всех я расскажу». «Так что ж?» — «Свидетелей представлю, докажу;          К присяге ведь тебя притянем».          «Пожалуй, присягать мы станем». «Ты взял карету, взял?» — «Ну что же, взял так взял!» «А чалых четверню кто, кто к тебе прислал?» «Соперник твой, на нем ищи своей потери: Ведь чалые свезли карету со двора.      Однако ужинать пора.          Прощай, вот бог, вот двери!»

ДОГАДЛИВАЯ ЖЕНА

Предвидя свой конец, Петр-лавочник в грехах           Духовному отцу признался,                 И смерти дожидался.           Жена стоит пред ним в слезах.           «Не плачь,— он ей сказал,— Дуняша! Ты знаешь, сколько нам приносит лавка наша; Беда, коль отойдет от нас теперь Кузьма; Выдь замуж за него, людских речей не бойся...»           «Ох! батюшка, не беспокойся: Я это думала давно уж и сама».

ПЬЯНИЦА

    Пьянюшкин, отставкой квартальный,          Советник титулярный,     Исправно насандалив нос, В худой шинелишке, зимой, в большой мороз,     По улицам шел утром и шатался. Навстречу кум ему, майор Петров, попался.     «Мое почтение!» — «А! Здравствуй, Емельян     Архипович! Да ты, брат, видно,     Уже позавтракал! Ну, как тебе не стыдно?     Еще обеден нет, а ты как стелька пьян!»     «Ах! Виноват, мой благодетель! Ведь с горя, мой отец!» — «Так с горя-то и пить?»                  «Да как же быть! Вот бог вам, Алексей Иванович, свидетель:     Есть нечего; все дети босиком; Жену оставил я с одним лишь пятаком. Где взять? Давно уже без места я, несчастный!     Сгубил меня разбойник пристав частный!          Я до отставки не пивал:          Спросите, скажет весь квартал. Теперь же с горя как напьюся,          То будто бы развеселюся». «Не пей, так я тебе охотно помогу».     «В рот не возьму, ей-богу, не солгу; Господь порукою!..» — «Ну, полно, не божися. Вот крестникам снеси полсотенки рублей». «Отец!.. дай ручку...» — «Ну, поди домой, проспися,          Да, чур, смотри вперед не пей». Летит Пьянюшкин наш, отколь взялися ноги, И чуть-чуть не упал раз пять среди дороги; Летит... домой? О нет! Неужели в кабак?                   Да! Как бы вам не так! В трактир, а не в кабак, зашел, чтобы промена С бумажки беленькой напрасно не платить;          Спросил ветчинки там и хрена,          Немножко так перехватить, Да рюмку водочки, потом бутылку пива,          А после пуншику стакан...          Другой, и наконец, о диво! Пьянюшкин напился уже мертвецки пьян. К несчастию, еще в трактире он подрался,     А с кем? За что? И сам того не знал;     На лестнице споткнулся и упал, И весь, как черт, в грязи, в крови перемарался. Вот вечером его по улице ведут          Два воина осанки важной,          С секирами, в броне сермяжной, Толпа кругом. И кум, где ни возьмися, тут.                 Увидел, изумился,          Пожал плечами и спросил: «Что? Верно, с горя ты, бедняк, опять напился?» «За здравие твое от радости я пил!» У пьяницы всегда есть радость или горе,          Всегда есть случай пьяным быть;          Закается лишь только пить,                Да и напьется вскоре. Однако надобно, чтоб больше пил народ: Хоть людям вред, зато откупщикам доход.

ПЬЯНИЦА И СУДЬБА

         В ночь темную, зимой, Подьячий пьяный шел через реку домой;          С прямой дороги сбился И где ж? У полыньи, каналья, очутился! Споткнулся и на край на самый повалился; Заснул и думает, что он на съезжей спит; На чистом воздухе, как богатырь, храпит. Ну если б только он во сне поворотился?          Тогда б прощай и взятки и вино!          Пошел бы к тюленям на дно! Случись же так: Судьба тут мимо проходила,                 Приближилась к нему,                 Тихонько разбудила                 И говорит ему:          «Проснись, здесь полынья, опасно! Встань, встань!.. Постой, тебе я помогу... Вот лучше ляг подальше на снегу,          Там мягче... ну вот так, прекрасно! Когда б ты утонул, тогда бы всю вину          Сложили на меня одну». И подлинно! В чем мы Судьбу ни обвиняем?      Именье ль глупо расточим Иль от страстей своих здоровье потеряем, Всегда уже Судьбу, а не себя виним.

СОВЕСТЬ РАЗБОЙНИКА

Попа пред казнию разбойник попросил. Приходит поп. Ему тот в ноги повалился           И прослезился. «Простит ли бог меня?» — он у него спросил. «Покаяться тебе чистосердечно должно...      Ну, сколько душ ты потерял?»           «Да как упомнить можно!           Я, право, не считал».           «А что, посты, чай, соблюдал?» «Помилуй, батюшка! Да разве я татарин,           Чтоб не соблюл поста!      Избави бог! я христианин; Так стану ль мясом в пост сквернить свои уста!» И не разбойники за грех большой считают В пост оскоромиться, обедню прогулять;           А ближнего оклеветать, Имение и с ним нередко жизнь отнять В достоинство еще и в честь себе вменяют.

КУПЕЦ БРЮХАНОВ

Когда б я был богат, я все бы спал да ел,        Еще бы пил и так бы растолстел,              Чтоб скоро с Пробтером[25] сравнялся, Ничем бы я тогда уже не занимался:                      Сидел бы и лежал;              Стихов бы даже не писал, А только б прежние приятелям читал.        Однако чересчур быть толстым также худо. В Москве я знал купца — осьмое, право, чудо! Представьте: он сажень почти был в вышину              И два аршина в ширину.              Однажды из его кафтана,                      Без спора, без хлопот,              Обил обойщик два дивана И для жены еще украл тут на капот. Ну, нечего сказать, мой Брюханóв был диво!                      А как тянул он пиво!                      Как ел! Зато не мог ходить И заставлял себя по комнатам водить.                      Держал он по совету Искусных докторов престрогую диету,              Пускал и кровь — все пользы нету. Без ужина сыпáл на жестком тюфяке        И наконец на голом сундуке:                      В лице немного станет хуже,                      Глядишь — а платье ýже!              К несчастью, мой толстяк купец                      Бездетный был вдовец.              Одни прикащики с ним жили, И многие из них сродни ему хоть были, Но в лавках у него и в доме все щечили.                      Добра-то же, добра!              Ломилися шкапы от серебра.                      Однако без смотренья Дошел бы наконец совсем до разоренья: Он счетов три года уже не поверял; Так мудрено ль и весь утратить капитал?              Решился Брюханóв жениться, Не для того чтобы наследников иметь, А чтоб жена могла за домом приглядеть,                      И перестал лечиться.              Когда есть деньги у кого, Хоть будь урод, пойдут охотно за него. Притом же не искал жених наш ни богатства, Ни красного лица; искал себе жену Для облегчения в заботах, для хозяйства; И сваха честная нашла ему одну                      Девицу пожилую,                      Лет под сорок такую,        Пресмирную, хозяйку дорогую: Без арифметики по пальцам все сочтет; Крупинка у нее и та не пропадет; Пример для всех купчих: тиха, скромна, учтива,        В компании важна и молчалива. Нельзя пересказать, как Брюханóв был рад, Что бог ему послал такой завидный клад. Какое сделал он приданое невесте! И сколько подарил парчи ей, жемчугу, Серег, перстней — всего припомнить не могу, А свахе сто рублей да лисью шубу в двести. В три тысячи ему стал на другой день бал. Лишь только молодой на нем не танцевал. Вступила наконец в хозяйство молодая,—        Пошла тут кутерьма такая,              Что боже упаси!              Святых вон понеси; С утра до вечера бранится и дерется, А мужу бедному всех больше достается! Коль скажет что, беда,— беда, коль и молчит. Пропал сон у него, пропал и аппетит.              Прошло недели три, четыре — Кафтан день ото дня становится все шире.              Вот начал уже сам ходить. Пойдешь и нехотя, как палкой станут бить.              Нашел в супруге он находку! Куда девалася его вся толщина! Как раз избавила его от ней жена Простыми средствами — и вогнала в чахотку. Осталась через год лишь тень его одна! От лишней тягости кто хочет свободиться, Тому на злой жене советую жениться.

ПРОСТОДУШНАЯ

Параша девушка премилая была;     В деревне с матерью жила И вместе с ней хозяйством занималась.          Скромненько, просто одевалась,          Романов в руки не брала И, кроме сонника, других книг не читала,          А только кружева плела,               Да в пяльцах вышивала. Исполнилося ей уже семнадцать лет;;          Пора узнать ей свет,     Пора пристроить уж и к месту. Приданого ж за ней: большой в Зарайске дом,          Пять тысяч в банке серебром И триста душ. Не правда ль, что невесту          Такую дай бог хоть кому... Хоть предводителю в уезде самому?          Но женихи в уездах редки: Сорокины, мои зарайские соседки,          В девицах все еще сидят, А им уже сто лет обеим, говорят.          По первому пути зимою,          Лишь начался Филиппов пост, Парашу маменька взяла в Москву с собою          И прямо — на Кузнецкий мост. Там у француженок обнов ей накупила,     Как куколку, ее по моде нарядила, И начала учить Парашу танцевать, Чтоб святками могла в собранье побывать. Вот святки уж пришли: Параша выезжает,          И с важной маменькой своей          Собранья, клубы посещает.     Недели не прошло — явилося у ней Двенадцать женихов, штаб, обер-офицеры Большею частью кавалеры; Но всех счастливее был ротмистр Пустельгин; Параше только он понравился один, И чем же? черными поддельными усами.             Другие были с орденами                 И лучше во сто раз,          Но без усов, так им отказ. В Крещенье Пустельгин с Парашей обручился; От радости он ум последний потерял; Всем уши о своей невесте прожужжал. «По чести,— говорил,— я век бы не женился, Когда бы феникса такого не сыскал: Красавица, умна, скромна, тиха, послушна, И что милей всего, то очень простодушна, Невинность сущая, а ей семнадцать лет! Поверьте, что другой такой в столице нет.          В сорочке, право, я родился!»          Чрез месяц Пустельгин женился И новый сделал в долг себе к венцу мундир; Невеста множество имела бриллиантов,—            В копейку свадебный стал пир!            При громе певчих, музыкантов            Шампанское лилось рекой;               А ужин был какой! Пять лучших поваров его приготовляли; Часов в одиннадцать из-за столов уж встали.            Лишь польский заиграли, Парашу увели — все гости по домам, За исключением двух самых близких дам.            Вот новобрачную раздели; Сидит в дезабилье на креслах у постели. Явился в шлафроке пред ней ее супруг.            Параша бедная краснеет.            Целует он ее — и вдруг            Она, как смерть, бледнеет.          Вся сморщилась, и слезы на глазах. «Что, ангел мой, с тобой?» — спросил ее муж. «Ах! Ах, дурно, дурно мне! Нет мочи! Помогите!..»            «Прикажешь каплей, что ли, дать                 Или за доктором послать?» — «За акушером? Да, скорей, скорей пошлите».

СЛУЖАНКА

     Беда некстати разболтаться!                  В какой-то дом пришла                  Служанка наниматься. «Скажи мне, душенька, где прежде ты жила? Что делала?..» — «Жила-с я у моста Тучкова,           У маклера Волчкова. Женат, сударыня, на третьей он жене; Дочь старшая меня немного помоложе; Совсем почти уж сед, а приставал ко мне! Бог знает, что сулил, да честь всего дороже! Я отошла. Потом жила у Покрова,      У Галкиной; она вдова; При флоте здесь служил ее муж комиссаром.      У ней жил мичман бедный... даром...      Племянник, по ее словам,— Уж правда или нет, о том судить не нам! Хоть беден, но зато и молодец собою! Ему осьмнадцать лет, а ей уж тридцать пять! А как она ряба! худа! доска доскою!.. Изволила меня к нему приревновать!.. У немца-доктора я после нанялася —                  И тут не ужилася!            Муж мот, жена скупа; Представьте: кофею мне даже не давала!      Да и сама какой пивала! С цикорием! Еще жила я у попа; Немного пил старик; дочь у него невеста. Скажу, что модница! Зато коса, глупа!..» «Прощай, голубушка, ищи другого места». «Помилуйте! да чем я так противна вам?      Сшить, вымыть, выгладить умею,      Все в доме сделать разумею, И десять лишь рублей...» — «Полушки я не дам» .      «Да чем же так я несчастлива?      Чем не понравилась?» — «Болтлива!»

ПРИКАЗНЫЕ СИНОНИМЫ

     Какой-то человек имел в приказе дело. Он прав был и богат; итак, взяв денег, смело      К секретарю ранехонько идет, Челом ему, а сам мошонку вынимает И перед ним на стол крестовики кладет. Тот, бросивши перо, просителя сажает,            Но с денег сам не сводит глаз            «Вчерашнего числа в приказ            Я подал, батюшка, прошенье...» «Читал его, ты прав! Все знаю!» — «А решенье      Когда последует, осмелюся спросить?»                  «Да стоит только доложить...      А там и в город свой ты можешь убираться, Чем здесь напрасно проживаться».                  «Счастливо ж оставаться!»      Проситель через день пришел опять в приказ.                       «Что ж, батюшка, указ      По делу моему? Когда б сегодня можно...»      «Ведь я сказал тебе, что доложить мне должно».      Проситель принужден был с месяц тут прожить.      И слышал то ж да то: лишь только доложить.                  Не знал, что делать, челобитчик;                  Но сжалился над ним повытчик.                       «Ну полно, не тужи,—      Шепнул он так ему,— всю правду мне скажи, Что дал секретарю?» — «Да двадцать пять целковых».      «Ну, так десяточек еще ты доложи.      Да мне пять рубликов. Учи вас, бестолковых!                  Не смыслите, что доложить                  Все то же, что и приложить.      Фунт чаю взять еще с тебя за объясненье».                  Истец исполнил все тотчас,                  И на другой же день как раз                  Поспел экстракт, определенье,                       И выдали ему указ.

ЛГУН

Павлушка медный лоб (приличное прозванье!)      Имел ко лжи большое дарованье. Мне кажется, еще он в колыбели лгал! Когда же с барином в Париже побывал И через Лондон с ним в Россию возвратился,           Вот тут-то лгать пустился! Однажды... ах, его лукавый побери!.,      Однажды этот лгун бездушный      Рассказывал, что в Тюльери           Спускали шар воздушный. «Представьте,— говорил,— как этот шар велик! Клянуся честию, такого не бывало!      С Адмиралтейство!.. Что? Нет, мало!           А делал кто его? Мужик, Наш русский маркитант, коломенский мясник,      Софрон Егорович Кулик,           Жена его Матрена      И Таня, маленькая дочь.      Случилось это летом в ночь,      В день именин Наполеона. На шаре вышиты герб, вензель и корона.      Я срисовал — хотите? — покажу... Но после... слушайте, что я теперь скажу:      На лодочку при шаре посадили           Пять тысяч человек стрелков           И музыку со всех полков.      Все лучшие тут виртуозы были. Приехал Бонапарт, и заиграли марш.           Наполеон махнул рукою —           И вот Софрон Егорыч наш, В кафтане бархатном, с предлинной бородою,           Как хватит топором,— Канат вмиг пополам; раздался ружей гром —           Шар в небе очутился      И вдруг весь газом осветился. Народ кричит: «Diable! Vive Napoléon!           Bravo, monsieur Sophron!»[26] Шар выше, выше все — и за звездами скрылся...      А знаете ли, где спустился?      На берегу морском, в Кале!      Да опускаяся к земле,      За сосну как-то зацепился           И на суку повис, Но по веревкам все спустились тотчас вниз; Шар только прорвался и больше не годился...                    Каков же мужичок Кулик?» «Повесил бы тебя на сосну за язык,—          Сказал один старик.— Ну, Павел, исполать! Как ты людей морочишь! Обманывал бы ты в Париже дураков,                 Не земляков.      Смотри, брат, на кого наскочишь!..          Как шар-то был велик?» «Свидетелей тебе представлю, если хочешь:      В объеме будет с полверсты». «Ну как же прицепил его на сосну ты?          За олухов, что ль, нас считаешь? Прямой ты медный лоб! Ни крошки нет стыда!» «Э! Полно, миленький, неужели не знаешь,      Что надобно прикрасить иногда».

ТАК, ДА НЕ ТАК

          Был жадный Воевода      (Давно его уж прибрал бог),      Богатым друг, враг бедного народа,           Без взяток дня пробыть не мог! Однажды поутру пришел к нему приятель,           Питейных сборов содержатель,      И говорит: «Из Питера сейчас Я получил письмо; мне пишут, что в правленье К вам с той же почтою отправится указ Сената, чтобы мне отдать за долг именье Корнета Тройкина. Вот, делай одолженье! Наличных у меня взял тысяч шестьдесят, А за имение дадут ли пятьдесят!.. Но сам я виноват; введите во владенье».           «Не можно, братец, сделать так».                 «Как? Сенат велел, так сделать должно».           «Конечно, только так не можно».             «Помилуйте, Сенат...»               «Все знаю, брат! Пускай велел Сенат отдать тебе именье: Мы по сенатскому указу исполненье Сегодня ж сделаем... однако все не так...» «Ах, извините,— ну какой же я дурак! Забыл вам доложить: ко мне вчера прислали Из Оренбурга две прекраснейшие шали;                 Из них одну...» «Да обе уж пришли: я подарю жену, Другую дочери». Проситель поклонился И с шалями чрез пять минут назад явился;           А Воевода тот же час           Послал подьячего в правленье, И написали там Откупщику как раз                        Указ                О вводе во владенье.      И взятки брать ведь надобно уменье! Вот Воевода мой хоть глуп, но не дурак,           Он ничего не делал так.

ДВЕ КОЗЫ

По жердочке чрез ров шла чопорно Коза,                   Навстречу ей другая.                   «Ах, дерзкая какая!                   Где у тебя глаза? Не видишь разве ты, что пред тобою дама?                       Посторонись!»       «Направо крýгом обернись                   Сама, а я упряма...                   Да почему ты дама?            Такая же коза, как я».                       «Как ты? Ты чья?                   Ты шустера Абрама, А я Исправница! Исправник барин мой! Майор!» — «Так что ж? И мой осьмого также класса, Честнее твоего драбанта Брамербаса                   Да поумней, чем твой.       Абрам Самойлыч Блут, штаб-лекарь. Всем лекарям у нас в губернии пример:       Он оператор, акушер;       Им не нахвалится аптекарь.     А твой Исправник-то головкой очень слаб,         В делах он знает меньше баб,         Лишь мастер драться с мужиками,     Дерет с них кожу он обеими руками.         Неправду, что ли, говорю?                   Пойдем к секретарю Иль к стряпчему; спроси».— «Вот я ж тебя рогами».         «Есть роги и у нас; бодаемся мы сами».     Сошлись, нагнувшися, и стукнулися лбами.     Летит исправница, штаб-лекарша летит,         Летят вниз обе вверх ногами.     Ров преглубокий был; на дне лежал гранит.     Бух! — Козы об него, и поминай как звали!     Вороны с галками тут долго пировали.                   Пустая, право, честь                   Вперед идти иль выше сесть.         Что до меня, так я, ей-богу,         Дам всякому скоту дорогу.                   Признаться, я ведь трус:       Скотов и женщин злых особенно боюсь.

СОБАЧЬЯ ЗАВИСТЬ

    Барбоска у крыльца избы людской лежал. К нему без памяти вдруг Жучко прибежал           И говорит: «Барбоска!                  Ведь господа                Приехали из Питера сюда,                  А с ними моська, Хрипунья старая, Полкан...» «Щенчишка?» — «Погляди, какой стал великан!     Да как пристал к нему ошейник...»     «Ошейник? Ах, мошенник! Давно ли я таскал за шиворот его?     Нам, старикам, так ничего?     Ну, право, господа не знают,           За что так награждают! Да попадись он мне, то я уж проучу:                Как за уши схвачу                   И тряску                Такую дам...»              «А вот он сам;     Ну, дай-ка, брат, ему острастку».                   Взглянул Барбос —     По жилам пробежал мороз: Собаку страшную он видит пред собою; Полканка был не то, что за год перед сим,     Нет, не Барбоске сладить с ним. Ретироваться он хотел бы прежде бою. Вскочил подлец. Не знает, что сказать,     Хвостом вертит — и ну щенка лизать.         Вот так-то Гур Пафнутьич рассердился     На Разумова, что тот орден получил.         «Да как он к нам определился,         Я уж тогда... в архиве был         Помощником! А он был что? Мальчишка,                Так, школьник, писаришка!         Теперь асессор, кавалер!     А я уж тридцать лет как обер-офицер,     Но нету у меня и бронзовой медали;                Писцу же так крест дали!» — «Послушай, Гур: был Разумов писцом,     И мы с тобой писцами были;     Он после сделался дельцом, Служил с отличием; за то и наградили.                   Что сделает он в день,     Того, хоть пять очков надень, Не сделаешь и в год, как ты ни хоробрися».     «Молчать, архивна крыса!»

ЗАВЕТНОЕ ПИВО

    Фома на завтрак звал Кузьму,                        И после водки                  Так говорил ему:                  «Покушай-ка селедки.     Ну, что за сельдь! Крупна! жирна!                        А как вкусна!     Голландская, ей-богу! Без обману! У Королева брал. Тебе-то лгать не стану...                  Вот свежая икра                        Из осетра...                         Прикажешь лýчку     Зеленого?.. Попробуй эту штучку:          Балык, да ведь какой балык!          Ну так, как мед, во рту и тает. Нельзя не есть; возьми: кусочек невелик». «Помилуй! Этак я не стану и обедать». «А семужки нельзя никак, чтоб не отведать; Ведь из Архангельска прислал в гостинец сват.                       Покушай, брат!». «Фома Панкратьевич! покушал я довольно».          «Э, как тебе не стыдно? Полно.                       Чем только лишь богат,          Тем гостю дорогому рад...                               А вот грибочки,          Тут рыжички, а здесь груздочки;          И тех отведай, и других. Груздочки хороши, а рыжики так диво!                  Здесь не найдешь таких: Из Вологды!» — «А в кружке что?» — «Да пиво».     «Ну, накормил ты молодца;      Пожалуй-ка теперь пивца». «Вот этого нельзя; пей, если хочешь, водку». «Помилуй, ты меня соленым все кормил; А пива жаль тебе!» — «Я звал ведь на селедку;      О пиве ж ничего тебе не говорил». «Умилосердися! Дай промочить мне глотку».                  «Пей водку!» «Ведь пиво есть?» — «Есть про себя,                  Не про тебя». «Хотя кваску вели подать, Панкратьич».                  «Есть, Елизарьич,                     И квас,                  Да лишь про нас». «Ей-ей, пить хочется».— «А знаешь, на хотенье —                  Терпенье». Терпение Кузьма тут вовсе потерял,                    Встал,          За кружку — хвать рукою;                   Другою     Он так хозяина толкнул, Что опрокинул тот стол с завтраком и стул.     Упал — кричит: «Ай! Караул!»     Рукой дрожащею хватает     За свой кровоточивый лоб;          Сквозь слез грозит, ругает;     Молчит гость, пиво допивает          И об пол кружку — хлоп!          Красавицы кокетки!          Ведь это вам наветки!     Зачем собою нас прельщать?     Зачем любовь в нас возбуждать Притворной нежностью и хитрыми словами,     Когда мы не любимы вами И не хотите вы руки своей нам дать? Вам весело, как мы любовию к вам жаждем,          Смеетесь, как мы страждем...          Не корчите Фому —     Не то попасть вам на Кузьму.

ВОЛК И ЖУРАВЛЬ

                 Волк костью как-то подавился.           Не мудрено: всегда есть торопился;                  Кость стала в горле у него.     Прожора захрипел, стеснилось в нем дыханье,                  Ну, словом, смерть пришла его,     И он хотел в грехах принесть уж покаянье.     По счастию, Журавль тут мимо проходил.     Страдалец перед ним пасть жалобно разинул; Журавль в нее свой нос предлинный опустил                      И кость удачно вынул. Волк вспрыгнул с радости, избавясь от беды.                      «А что ж мне за труды?» — Спросил носатый врач. «Ах ты неблагодарный! — Волк с сердцем отвечал.— Да как просить ты смел?                      Смотри какой нахальный! Благодари за то, что нос остался цел».

ФИЛИН И ЧИЖ

В лесу Соловушко зарей вечерней пел, А Филин на сосне нахмуряся сидел             И укал что в нем было мочи,                    Как часовой средь ночи. «Пожалуй, дядюшка, голубчик, перестань,— Сказал Чиж Филину,— ты Соловью мешаешь». — «Молчи, дурак, молчи, ты ничего не знаешь.                    Что Соловей твой? Дрянь!             Ну так ли в старину певали? И так ли молодцы из нас теперь поют?» — «Да кто же? Соловья мы лучше не слыхали, Ему здесь первенство все птицы отдают». — «Неправда! Он поет негодно, вяло, грубо, А хвалит кто его, несет тот сущий бред.                    Вот Ворон, мой сосед, Когда закаркает, то, право, сердцу любо!             Изряден также черный Грач: Хоть мал, а свил гнездо под крышкой храма славы!             Кукушкин на кладбище плач             Нам тоже делает забавы.             Но Сыч! Вот из певцов певец!             Его брать должно в образец:             Кричит без умолку, прекрасно!             Скажу пред всеми беспристрастно,             Что нет здесь равного Сычу...             Зато я сам его учу!»

ГОРЛИЦА И МАЛИНОВКА

             «Позволь сказать тебе, сестрица: ты чудна,—                                   Так Горлица одна                     Малиновке-певице говорила,—              Ты никого еще в лесу не полюбила.                            Что ты монахиней живешь              И только от утра до вечера поешь?              Хоть петь и весело, а, право, веселее                                   Весною жить сам-друг.              Ах, поцелуй один всех песен мне милее!                            Послушайся меня, мой друг:              Жить надобно для наслажденья; Возьми любовника».— «Спасибо за совет,— Сказала скромно ей Малиновка в ответ.—              Мне скучно быть без упражненья,              Я быть свободною хочу              И счастлива сама собою».                   — «Прощай же, бог с тобою! Пой на просторе ты, я к Голубку лечу».              При сих словах они расстались              И долго, долго не встречались;              Но наконец, лет через пять,                     Увиделись опять. Кокетка Горлица уж очень устарела, Потух в глазах огонь, чуть ноги волокла. Малиновка с трудом узнать ее могла. «А, здравствуй, милая! Что так ты похудела? —              Спросила у нее она.—              С дружком ты здесь или одна?» — «Одна,— ей Горлица со вздохом отвечала.—              Ты видишь, какова я стала!              Кому теперь меня любить? Мне платят за любовь лишь смехом да презреньем.              Куда несносно старой быть».              — «А мне так песни утешеньем                     На старости моей»,—              Малиновка сказала ей. «Неужли и теперь ты петь не перестала?»              — «Я спала с голоса давно,              Но слуха я не потеряла; Так слушаю других, а это всё равно». О, как полезны нам искусства и науки! Счастлив, кто в юности к занятиям привык: И в самой старости не чувствует он скуки.                     Пусть, сил лишась, старик Не может более с успехом сам трудиться, Но дарованием чужим он веселится.

ДВА ЧЕЛОВЕКА И КЛАД

Бедняк, которому наскучило поститься И нужду крайнюю всегда во всем терпеть,                      Задумал удавиться. От голода еще ведь хуже умереть!              Избушку ветхую, пустую Для места казни он поблизости избрал И, петлю укрепив вокруг гвоздя глухую,              Вколачивать лишь в стену стал, Как вдруг из потолка, карниза и панели              Червонцы на пол полетели, И молоток из рук к червонцам полетел!              Бедняк вздрогнул, остолбенел,              Протер глаза, перекрестился              И деньги подбирать пустился.              Он второпях уж не считал,                      А просто так, без счета, В карманы, в сапоги, за пазуху наклал. Пропала у него давиться тут охота,              И с деньгами бедняжка мой              Без памяти бежал домой.              Лишь он отсюда удалился,              Хозяин золота явился. Он всякий день свою казну ревизовал; Увидя ж в кладовой большое разрушенье И всех своих родных червонцев похищенье,              Всплеснул руками и упал,— Лежал минуты две, не говоря ни слова;              Потом как бешеный вскочил И петлею себя с досады удавил, А петля, к счастию, была уже готова. И это выгода большая для скупого,              Что он веревки не купил!              Вот так-то иногда не знаешь,              Где что найдешь, где потеряешь; Но впрочем, верно то: скупой как ни живет,                      Спокойно не умрет.

ГОРА В РОДАХ

             Родами мучилась Гора;                     Земля вокруг дрожала.                     Бедняжка простонала                     С полудни до утра; Расселась наконец — и родила мышонка! Но это старая, все знают, побасенка, А вот я быль скажу: один поэт писал Не день, не два, а целый месяц сряду,               Чернил себя, крестил, марал; Потом, друзей созвав, пред ними прочитал...                                 Шараду.

ЛЕСТНИЦА