Жил-был суконный великан:
Приказныя версты Кафтан,
Отличный от других кафтанов
Ужасной глубиной карманов.
Подьячий сей Кафтан от деда получил,
А дед подьяческий подьячий также был,
Верстою также слыл
И также клал в карманы взятки.
Кафтан-старик имел премногие заплатки
И требовал отставки.
Не скоро от него прошенье принял внук,
Но наконец старик уволен был в сундук.
Покоился Кафтан. Вдруг Моли страшна сила
К его карманам приступила
И их без жалости точила.
Вскричал Кафтан: «Помилуй, Моль!
Точить карманов не изволь!
Ей-ей, они невинны,
Не грабили они, но берегли алтыны,
А грабили всегда приказны дед и внук.
Почто не точишь, Моль, подьяческих ты рук?»
КРЫСА И СЕКРЕТАРША
Нередко женщины влюбляются в зверьков:
В собачек, кошечек, и в белок, и в сурков.
Жена секретаря любила крысу страстно,—
Творенье гнусное, но для нее прекрасно.
А муж, усердный хлоп, нижайший секретарь,
Не смел уж не любить жене любезну тварь.
Вседневно уделял он крысе часть хабара
И отдал ей ключи от шкафа и амбара.
Когда бы ключница ему отгрызла нос,
Муж нежный для жены и то бы перенес!
Все привилегии та крысица имела:
Гуляла, кушала, покоилась, жирела,
Но секретарша тем довольна не была,
И крысу в стряпчие она произвела.
Кто одолеть хотел в приказе супостата,
Искал тот милости у крысы-адвоката.
Сутяги с крысою знакомство вдруг свели,
В карманах сахарны гостинцы ей несли;
В приказе шайка их победонóсна стала
И с стряпчим-крысою законы все попрала.
А.Е. Измайлов
УМИРАЮЩАЯ СОБАКА
Султанка старый занемог,
Султанка слег в постелю;
Лежит он день, лежит неделю,
Никто из медиков Султанке не помог;
Час от часу лишь только хуже:
Все ребра у него наруже;
Как в лихорадке, он дрожит
И уж едва-едва визжит.
В конуре, у одра больного,
Соколка, внук его, стоял;
Не мог он вымолвить от жалости ни слова
И с нежностью его лизал.
Султанка на него взглянул и так сказал:
«Ну! видно, мой конец приходит:
Нельзя ни встать, ни сесть;
Душа из тела вон выходит...
А перед смертью как хотелось бы поесть!
Послушай, милый внук, что я тебе открою:
Две кости спрятал я, как был еще здоров;
Умру, ведь не возьму с собою;
Они вон там лежат, у дров;
Поди же, принеси их обе
И старика утешь,
Который скоро будет в гробе...
Да только сам, смотри, дорогою не ешь».
Как из лука стрела, Соколка мой пустился,
В минуту воротился
И кости в целости принес.
Султанка тронут был до слез.
Ну нюхать кости он,— глодать уже не может;
Понюхал и промолвил так:
«Когда умру, пускай мой внучек это сгложет...
Однако же теперь не тронь ты их никак.
Кто знает? Может быть, опять здоров я буду.
Коль веку бог продлит, тебя не позабуду:
Вот эту кость отдам тебе,
Большую же возьму себе.
Постой, что мне на ум приходит:
Есть славный у меня еще кусок один;
Я спрятал там его, куда никто не ходит.
Сказать ли? Нет, боюсь! ты съешь, собачий сын!
Ох, жаль!..» И с словом сим Султанка умирает.
На что сокровища скупой весь век сбирает?
Ни для себя, ни для других!
Несносна жизнь и смерть скупых.
КОШКА, ПРЕВРАЩЕННАЯ В ЖЕНЩИНУ
Был в старину такой дурак,
Что в Кошку по уши влюбился,
Не мог он жить без ней никак:
С ней вместе ночью спать ложился,
С одной тарелки с нею ел
И наконец на ней жениться захотел.
Он стал Юпитеру молиться с теплой верой,
Чтоб Кошку для него в девицу превратил.
Юпитер внял мольбе и чудо сотворил:
Девицу красную из Машки-кошки серой!
Чудак от радости чуть не сошел с ума,
Ласкает милую, целует, обнимает,
Как куклу наряжает.
Без памяти невеста и сама!
Охотно руку дать и сердце обещает:
Жених не стар, пригож, богат еще притом.
Какая разница с Котом!
Скорей к венцу; и вот они уж обвенчались;
Все гости разошлись, они одни остались.
Супруг супругу раздевал,
То пальчики у ней, то шейку целовал;
Она сама его, краснея, целовала,
Вдруг вырвалась и побежала.
Куда же? — Под кровать: увидела там мышь.
Природной склонности ничем не истребишь.
СОВЕТ МЫШЕЙ
В мучном анбаре Кот такой удалый был,
Что менее недели
Мышей до сотни задавил;
Десяток или два кой-как уж уцелели
И спрятались в норах.
Что делать? Выйти — страх;
Не выходить? — так смерти ждать голодной!
На лаврах отдыхал Кот сытый и дородный.
Однажды вечером на кровлю он ушел,
Где милая ему назначила свиданье.
Слух до мышей о том дошел,—
Повыбрались из нор, открыли заседанье
И стали рассуждать,
Какие меры им против Кота принять.
Одна Мышь умная, которая живала
С учеными на чердаках
И много книг переглодала,
Совет дала в таких словах:
«Сестрицы! Отвратить грозящее нам бедство
Я нахожу одно лишь средство,
Простое самое. Оно в том состоит,
Чтоб нашему злодею,
Когда он спит,
Гремушку привязать на шею,
Далеко ль, близко ль Кот, всегда мы будем знать,
И не удастся нас врасплох ему поймать».
«Прекрасно! Ах! Прекрасно! —
Вскричали все единогласно.—
Зачем откладывать, как можно поскорей
Коту гремушку мы привяжем!
Уж то-то мы себя докажем!
Ай, славно! Не видать ему теперь мышей
Так точно, как своих ушей!»
«Все очень хорошо; привязывать кто ж станет?»
«Ну, ты».— «Благодарю!»
«Так ты».— «Я посмотрю,
Как духа у тебя достанет!»
«Однако ж надобно».— «Что долго толковать?
Кто сделал предложенье,
Тому и исполнять.
Ну, умница, свое нам покажи уменье».
И умница равно за это не взялась.
И для чего ж бы так?.. Да лапка затряслась!
Куда как, право, чудно!
Мы мастера учить других;
А если дело вдруг дойдет до нас самих,
То исполнять нам очень трудно!
КУКУШКА
«Послушайте меня, я, право, не совру,—
Кукушка говорила птицам,
Чижам, щеглятам и синицам,—
Была я далеко, в большом, густом бору;
Там слышала, чего доселе не слыхала,
Как Соловей поет.
Уж не по-нашему. Я хорошо певала,
Да все не то! Так сердце и замрет
От радости, когда во весь он голос свистнет,
А там защелкает иль тихо пустит трель;
Забудешься совсем, и голова повиснет.
Ну что против него свирель!
Дивилась, право, я дивилась...
Однако же не потаю:
По-соловьиному и я петь научилась.
Для вас, извольте, пропою
Точнехонько как он,— хотите?»
«Пропой, послушаем».— «Чур, не шуметь, молчите!
Вот выше сяду на суку.
Ну, слушайте ж теперь: куку, куку, куку!»
Кукушка хвастуна на память мне приводит,
Который классиков-поэтов переводит.
ЛЕБЕДЬ, ГУСЬ, УТКА И ЖУРАВЛЬ
Две птицы плавали в пруде:
Красивый Лебедь, чистый, белый,
Да серый Гусь дрянной. Гляделся месяц светлый
В прозрачной зеркальной воде;
Лучи его в струях играли серебристых;
Зефир чуть колебал листы дерев ветвистых,
И Лебедь начал гимн вечерний богу петь.
Гусь этого не мог стерпеть,
Вскричал: «Га! га!» и, вытянувши шею,
Шипел, подобно змею.
Где Утка ни возьмися тут
И говорит: «Куда как хорошо поют!
Однако Гусь поет приятнее, нежнее,
Да он же и плывет важнее».
«Что ты, прожора, врешь? —
Прервал ее Журавль.— Молчи, пока не бита!
Недаром первенство ты Гусю отдаешь:
Он есть тебе дает из своего корыта».
Кто Утка? — Подлый журналист.
А Гусь? — Рифмач-капиталист.
БЕСХВОСТАЯ ЛИСИЦА
Преосторожная, прехитрая Лисица,
Цыплят и кур ловить большая мастерица,
На старости своей так сделалась проста,
Что в западню попалась;
Вертелась всячески, туда-сюда металась
И вырвалась кой-как, но только без хвоста.
Как в лес бесхвостой показаться?
Плутовка вздумала на хитрости подняться.
Взяв важный и степенный вид,
Идет в пещеру, где сбиралися Лисицы.
«Подруги и сестрицы! —
Так говорит она.— Какой нам, право, стыд,
Что по сие мы время
Все носим гнусное и тягостное бремя —
Сей хвост, который по земли
За нами тащится в грязи или в пыли.
Какая польза в нем, скажите?
А вред весь от него я доказать могу.
Вы, верно, сами подтвердите,
Что без хвоста быть легче на бегу,
Что часто за хвосты собаки нас ловили;
Но если бы теперь хвосты мы обрубили...»
«Остановись, остановись!» —
Одна ей из сестер сказала.
«А что?» — «Пожалуйста, к нам задом обернись».
Кургузая тут замолчала,
Попятилась назад и тотчас убежала.
«Как страшно замуж выходить!» —
Невестам всем твердит увядшая девица.
Конечно, что ж ей говорить?
Такая ж и она бесхвостая Лисица!
НАСЕДКА
«Куда как я ужасно похудела! —
Наседка хвастала перед сестрой своей.—
Подумай, двадцать дней
На яйцах сидела,
Все время ни пила, ни ела:
Скажу, что много было дела!..»
«А много ль у тебя, скажи, цыпляток всех?» —
Подруга у нее спросила.
«Да нет ни одного, попутал как-то грех —
Все яицы передавила».
Как эта курица, точь-в-точь,
Иной твердит: сижу за делом день и ночь!
И подлинно сидит, от места не отходит,
Да перья попусту с бумагой переводит.
ДВА КОТА
Кот Ванька с Ваською родные братья были;
В одном дому они родилися и жили.
Кот Ванька тощий был такой,
Что страшно и взглянуть, доска совсем доской!
А Васька толщиной дворецкому равнялся:
От жира он едва-едва передвигался;
Шерсть лоснилась на нем, как будто бы атлас,
«Нам счастье не одно, хоть мать одна у нас,—
Сказал ему скелет.— Вот ты забот не знаешь,
Без мяса никогда и в будни не бываешь;
Тебе все мясоед, а мне великий пост!
Ты только спишь, а я и сна почти не знаю;
Дом целый от мышей и крыс оберегаю.
При всем усердии я голоден!..» — «И прост!—
Прервал его жиряк.— Будь, братец, поумнее;
Возьми меня в пример, коль хочешь быть жирнее».
«Что ж делать мне? Скажи».— «Хозяина смеши,
На задних перед ним ногах ходи, пляши;
Подставит руки он, ты прыгай через руки
И перейми мои забавные все штуки;
Поверь, что будешь ты любим, не только сыт.
Знай, глупенький, что тот, кто людям угождает
В безделках, пустяках — у них не потеряет;
А кто для пользы их трудится и не спит,
Тот часто голоден бывает».
ДВА РАКА
«Все пятится назад! Куда какой дурак! —
Журил так сына старый Рак.—
Вперед ступай, вперед! Не то я драться стану!»
«Да покажите мне вы, батюшка, хоть раз,
Как надобно ходить: я перейму у вас;
Извольте вы вперед, а я уж не отстану».
Слугу за пьянство барин бьет,
Но не уймет!
А отчего? Сам барин пьет.
УСТРИЦА И ДВОЕ ПРОХОЖИХ
Шли два прохожие по берегу морскому
И видят — устрица большая на песке
Лежит от них невдалеке.
«Смотри, вон устрица!» — сказал один другому;
А тот нагнулся уж и руку протянул.
Товарищ тут его толкнул
И говорит: «Пожалуй, не трудися,
Я подыму и сам, ведь устрица моя».
«Да, как бы не твоя!»
«Я указал тебе...» — «Что, ты? Перекрестися».
«Конечно, первый я увидел...» — «Вот те раз!
И у меня остер, брат, глаз».
«Пусть видел ты, а я так даже слышал носом».
Еще у них продлился б спор,
Когда б не подоспел Судья к ним Миротвор.
Он начал с важностью по форме суд допросом,
Взял устрицу, открыл
И проглотил.
«Ну, слушайте,— сказал,— теперь определенье:
По раковине вам дается во владенье;
Ступайте с миром по домам».
Все тяжбы выгодны лишь стряпчим да судьям!
ДВА ОСЛА
Шли два Осла дорогою одной,
И рассуждали меж собой
О политических и о других предметах
(Они уж оба были в летах).
«Что, братец,— говорит один,—
Как может мнимый наш, бесхвостый господин —
Ну, знаешь, человек — ругаться так над нами?
В насмешку он зовет ослами,
Кого же? самых уж безмозглых дураков!
А право, у людей не много есть голов,
Какие у ослов!»
«И ведомо! да вот, без лести,
Каков ты, например, у них такого нет.
Гордился бы тобой парламент иль совет».
«Помилуй! много чести!»
«Нет, нет, что чувствую, то я и говорю.
Конечно!.. от тебя не скрою,
И я иного члена стою;
Но что же я перед тобою?
Советовал бы я Льву, нашему царю,
Чтоб воспитать тебе наследника дал трона:
Ты, без пристрастия, умнее Фенелона.
Не поленись, любезный брат,
О воспитании нам сочинить трактат».
«То правда, я имею знанья,
Пригодные для воспитанья,
Но не имею остроты
И красноречия, как ты».
«Э! шутишь! а твое похвальное-то слово
Ослицам!.. Лучше бы я сам не написал!»
«Другое у меня еще теперь готово;
Изволь, прочту тебе». О, черт бы их побрал!
Друг дружку до того хвалили,
Что после и у всех ослов в почтеньи были.
Нет легче ничего, как нравиться глупцам:
Хвали их, и они равно тебя похвалят;
Притом и в нужде не оставят.
Где много дураков, житье там подлецам.
ПОЕДИНОК
Осла нечаянно толкнул Лошак.
«Смотри же ты, дурак! —
Осел мой закричал.— Как смеешь ты толкаться?»
«Ах, скот! как смеешь ты ругаться?».
«Я жив быть не хочу,
Когда тебя не проучу».
«Разделайся со мной».— «Изволь... На чем угодно?»
«Ну на копытах?» — «О! охотно!»
«Мой секундант Баран».— «А у меня Козел».
Вот через час, не боле,
С Козлом Осел,
С Бараном же Лошак явились в чистом поле;
У обоѝх блистает гнев в глазах.
Дрожат от ярости; друг к дружке задом стали,
И очень близко: в двух шагах.
Уж кинут жеребий — знак секунданты дали —
Сперва Лошак лягнул — Осел лягнул потом.
Откуда ни возьмись, Хозяин тут с кнутом,
Нет, с плетью, виноват! Не говоря ни слова,
Давай стегать того он и другого;
По очереди им всю спину исстегал.
«Проклятые! — из сил он выбившись, вскричал,—
Да что вам вздумалось лягаться?»
Сквозь слёз Осел на это говорит:
«Когда point d"honneur[22] велит,
Не рад, а должен драться.
Сам посуди, он стал толкаться...»
«А он так стал ругаться...»
«А если станете вы у меня лягаться,—
Хозяин подхватил,—
Хоть и не рад, за плеть я должен буду взяться.
Смотрите же!» Тут он им плетью погрозил.
При взгляде на нее герои онемели;
Жест более еще подействовал, чем речь,
И после не было уже у них дуэли.
Что, если бы велели
Мальчишек розгами за поединки сечь?
МАКАРЬЕВНИНА УХА
Макарьевна уху сварила.
Десятка три ершей,
Налимов двух и двух лещей
Со стерлядью большой в кастрюлю положила,
Да лучку, корешков и соли не забыла.
Кондрата Кузьмича с хозяйкой пригласила
И дорогим гостям ушицу подает.
Отведали — но в душу им нейдет.
Что ж так? Проклятая, уху пересолила!
Иной остряк иль баловень-пиит
Уж так стихи свои пересолит
Или, как говорят поэты-обезьяны,
Положит густо так румяны,
Что смысла не видать.
Охота же кому бессмыслицу читать!
БЛИНЫ
На масленице здесь один
Приезжий дворянин
Просил приятеля к себе блинов покушать.
(Не лучше ль есть блины, чем оды, притчи слушать?)
Пришел тот и принес с собою аппетит,
И водка и икра уж на столе стоит.
Хозяин на людей кричит
И подавать блины велит.
«Скорее ж подавайте!..
Угодно водочки?.. полнее наливайте!»
Вот подали блины.
Чернехоньки все, сожжены!
«Назад, назад! Я этих есть не стану!
Скажите Куприяну,
Чтобы прислал других,
Да не таких.
Получше... слышишь ли? с яичками, с припекой!
Скорее ж!» — «Слушаю-с»,— сказал лакей высокой,
Ушел и через пять минут
Блины другие подают.
Блины уж были не такие —
С припекою! зато прекислые, сырые.
«И этих есть нельзя! Вот, право, грех каков!
Но делать нечего, быть, видно, без блинов!
Хоть хлебца нам к икре подайте!
Селедку, масла, сыру дайте...
Скажу вам, у меня ведь повар золотой!
И предводитель наш такого не имеет;
Готовить кушанья он только не умеет —
Ну, каши не сварит простой.
Но, впрочем, я им страх доволен».
«Да чем? желал бы знать».— «Ах! Как он богомолен!»
ЧЕРНЫЙ КОТ
Посв. А. Я. Н.
Вы любите кота?
Любите: он ведь сирота!
Малюткой вам еще достался!
Кто подарил его, тот с жизнию расстался!
Отличен всем ваш кот: умом и красотой!
Пленяет взоры он своею пестротой.
Какая белизна с блестящей чернотой!
Гордяся быть у вас слугою,
Как важно спину он сгибает вверх дугою,
И, ластяся вкруг вас, мурлычит, и ворчит![23]
Как мил, когда против дивана,
Свернувшися клубком, он на шкапу лежит
И, шейку приподняв, по временам глядит,
Как госпожа его сидит
За нотами у фортепьяна;
Огонь блестит в его глазах,
Игрою вашей очарован,
Лежит, как будто бы прикован,
Не думает и о мышах.
Да ест ли он мышей? — Он вами избалован,
Шерсть лоснится — так он жирен!
А нечего сказать, прекрасен и умен!
Коты и все умны; но только лицемеры:
Я знаю многие примеры.
Сказать ли сказку вам про черного Кота,
Который уж в преклонные лета
В молоденькую Мышь влюбился
И чуть-чуть жизни не лишился?
Кот этот был злодей;
В анбарах, в погребах его все трепетали,
И усачом его, Арабом называли;
Жестокосердием превосходил судей
В республиках во время бунта;
Хотя говядины ел каждый день полфунта,
Но все мышей, и крыс, и воробьев ловил.
Ловил — да и давил.
Однажды Мышку он увидел молодую,
Такую
Прелестную, какой ни разу не видал —
Увидел, изумился,
Глазами засверкал
И по уши в нее влюбился
На старости мой черный Кот:
Подвластны все любви — и человек и скот.
Хотел Кот броситься пред Мышкой на колени;
Но та бегом, бегом из комнаты да в сени,
И в норку — юрк.
Простерся Кот перед норою,
Лежит гора горою.
«Виновница моих смертельных мук!—
Он Мышке говорит, вздыхая
И лапу в нору запуская,—
Люблю, люблю тебя, дай на себя взглянуть;
Я честный кот, все кошки это скажут,
И боги пусть меня накажут,
Коль я хочу...» — «Я не хочу!—
Из норки Мышь кричит Арабу-усачу.—
Ну не хочу и не хочу!»
Поджавши хвост, повеся вниз головку,
Пошел Кот бедный прочь;
Опять пришел назад, провел у норки ночь;
Не только говорил — и плакал, но плутовку
Никак не мог он убедить,
Чтоб вышла, показала глазки —
Напрасно было все: как слезы, так и ласки.
Решился наконец ее он подарить
И говорит: «Послушай,
Вот, милая, тебе ветчинный свежий жир,
Голландский лучший сыр,
Конфеты... я уйду; ты без меня покушай...»
Сказал, дары свои у норки положил.
Вздохнул и скрылся.
Назавтра Кот опять с гостинцами явился,
И с месяц каждый день к жестокой он ходил.
Чего он ей ни говорил!
Чего, чего ни приносил!
Но тщетно все — любить его Мышь не хотела,
Или хотела, да не смела.
А Кот
Совсем уж стал не тот:
Разбоем он не занимался;
По крышам, чердакам, анбарам не таскался,
Мышей и крыс не ел;
Ужасно похудел,
Чуть ноги волочил и так, как тень, шатался.
К возлюбленной его дошла о том молва,
Неопытная удивилась;
От жалости едва-едва
Она не прослезилась!
Но на свидание с зубастым не решилась,
Хотя и слышала, что скоро он умрет.
Вот наконец приходит к норке Кот.
Чуть дышит! В чем душа! Совсем доска доскою!
«В последний раз тебя, мой свет, я беспокою,—
Так говорит губитель прежний крыс,—
Ты на меня не осердись:
Грешно и на врагов пред смертью их сердиться,
Пришел с тобою я проститься.
Что делать, если я любимым быть не мог!
По крайней мере, я умру теперь у ног
Твоих... прости!..» С сим словом протянулся...
Лежит час, два — не смеет и дохнуть.
Вот Мышке вздумалось на мертвеца взглянуть,—
Из норки выползла... поближе — Кот очнулся,
Как тигр, на бедную прыгнул,
Когтями так ее давнул,
Что только пискнула, и поминай как звали![24]
С отчаянья, с печали
Не знал, что делать, Кот;
Вот Мышку в зубы он берет,
Потом перед себя кладет...
Глядит, как Сибарит на статую Венеры.
Глядел, глядел,
Да всю и съел,—
Опять стал есть мышей, опять он растолстел!
Всего противней мне Тартюфы-лицемеры!
О, как бы я был рад,
Когда бы поскорей они попали в ад!
КУПЕЦ МОШНИН
В Калуге был купец Мошнин,
Нет, именитый гражданин.
Торговлю отправлял он многие уж годы,
Не знал, что есть наклад, а только богател.
Чего он не имел?
Суконны фабрики, чугунные заводы,
С которых получал великие доходы;
Деревни сыновьям с чинами покупал,
И всякий перед ним поклоны в пояс клал.
Все деньги у него, как в банке, занимали.
Однако же они в долгах не пропадали;
Прикащики его отнюдь не воровали;
Возьмет ли откуп иль подряд,
Наверное найдет тут клад!
За то его и называли
В Калуге колдуном.
Жил очень хорошо, как чаша, полон дом!
Держал открытый стол, давал пиры и балы;
Обедать ездили к нему и генералы.
Приятель Мошнину купец был Бородин.
Вот как-то, подгуляв, один с ним на один
Тот искренне ему признался,
Что счастию его в торговле удивлялся.
Мошнин расхохотался
И наконец сказал: «Послушай, брат Семен,
Всегда тот счастлив, кто умен.
Знай, я, не испытавши броду,
Не суюсь в воду:
Есть разум у меня, и оттого богат;
Убытков не несу, зато я осторожен!»
Лет через шесть попал наш умник в магистрат—
Не в члены, а в тюрьму! За что ж? был много должен;
Остался только лишь на нем кафтан один,
И он почти мирским питался подаяньем.
В то время с ярманки приехал Бородин;
Идет к нему и с состраданьем,
С слезами говорит: «Что сделалось с тобой!»
«Судьба!» — тот отвечал. А вот какой судьбой
Мошнин-бедняжка разорился:
При откупах погорячился
И всех соперников своих он победил,
Да после миллион за это заплатил.
Должник его себя тут объявил банкрутом;
Прикащик сделался из честного вдруг плутом;
Один сынок деревню промотал;
Другой сто тысяч проиграл,
А кажется, он их как должно воспитал!
К тому ж за молодой второй своей женою
Заводы укрепил, хоть в ней нашел врага
И получил еще на старости рога.
Судьба! Судьба всему виною!
Вот так-то в счастии гордимся мы умом;
В несчастии вину всю на судьбу кладем.
СЛЕЗЫ КАЩЕЯ