Русская басня

«Пожалуй, перестань стучать по мне, мой друг!— Однажды Утюгу сказал Мундир, сердяся.— Ты видишь, я готов; мне вовсе недосуг.      Что за привычка завелася      Всегда задерживать, стучать? Не хочешь ли мое ты золото отнять, Которым я к себе вниманье привлекаю?» «Твою неопытность я извиняю,—      Сказал в ответ Утюг.— Когда б глаза имел, увидел бы, мой друг,      Что я, стуча, тебе добра желаю      И, что измято, выправляю».

КУМ

                  «Дивлюся я тебе, Лука! — Сказал сосед Пахом.— Ужель ума не стало, Что управляющим ты принял дурака? Как глуп! Подобного и в свете не бывало.           Где был твой ум?»      «Ах, мой родной, да он мне кум». И мой совет: кто хочет постараться           В делах успех иметь, На кумовство не полагаться, А на достоинство смотреть.

УРОК СУДЬЕ

Бобр был у Льва секретарем;      Писцами за его столом           Одни Ослы сидели. Вот просьба на Коня к ним поступила в суд. Истец Осел — всем сват, и налицо был тут; Ответчик не вставал с соломенной постели.           Вот судьи начали судить! И постаралися в три дня решить, И разумеется, что лошадь обвинили!      Осел писал, Осел скрепил,      А добрый секретарь и руку приложил. Конь подал в высший суд; там иначе решили:                 Судей сменили.      Истец Осел штраф заплатил. Урок! чтобы судья вперед умнее был.

СЕЛЯНИН С СЫРОМ

У поселянина был с сыром поставец.            Он сберегал его в чулане. И думал сыр продать, ждет прибыли в кармане, А мышь, почуя сыр, глядит и наконец —     Юркнула в поставец, засела     И сыру несколько поела. Стал думать селянин, как горю пособить?     И вздумал кошку посадить!            Сибирскую сажает. «Теперь, голубушка,— крестьянин рассуждает,—     Тебе уж миновалась честь!     Не станешь больше сыра есть».            Проходит ночь, и рассветает. Вот поселянин наш осматривать идет!            Глядит — и мыши точно нет; Но с ней и сыр исчез,— как будто не бывало!     Не мышь — так кошка докончала. С неосторожностью одной беды минем —            В другую попадем.

И.А. Крылов 

ВОРОНА И ЛИСИЦА

      Уж сколько раз твердили миру, Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок, И в сердце льстец всегда отыщет уголок. Вороне где-то бог послал кусочек сыру;                         На ель Ворона взгромоздясь, Позавтракать было совсем уж собралась,       Да позадумалась, а сыр во рту держала       На ту беду Лиса близехонько бежала;       Вдруг сырный дух Лису остановил: Лисица видит сыр, Лисицу сыр пленил. Плутовка к дереву на цыпочках подходит; Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит       И говорит так сладко, чуть дыша:                 «Голубушка, как хороша!                 Ну что за шейка, что за глазки!                 Рассказывать, так, право, сказки!       Какие перушки! какой носок! И верно ангельский быть должен голосок! Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица, При красоте такой и петь ты мастерица,—                 Ведь ты б у нас была царь-птица!» Вещуньина с похвал вскружилась голова,       От радости в зобу дыханье сперло,— И на приветливы Лисицыны слова Ворона каркнула во все воронье горло: Сыр выпал — с ним была плутовка такова.

МУЗЫКАНТЫ

            Сосед соседа звал откушать;             Но умысел другой тут был:             Хозяин музыку любил И заманил к себе соседа певчих слушать. Запели молодцы: кто в лес, кто по дрова,             И у кого что силы стало.             В ушах у гостя затрещало             И закружилась голова. «Помилуй ты меня,— сказал он с удивленьем,—      Чем любоваться тут? Твой хор             Горланит вздор!» «То правда,— отвечал хозяин с умиленьем,—             Они немножечко дерут; Зато уж в рот хмельного не берут,             И все с прекрасным поведеньем».             А я скажу: по мне, уж лучше пей,                            Да дело разумей.

ВОРОНА И КУРИЦА

             Когда Смоленский Князь, Противу дерзости искусством воружась,              Вандалам новым сеть поставил       И на погибель им Москву оставил, Тогда все жители, и малый и большой,              Часа не тратя, собралися       И вон из стен московских поднялися,              Как из улья пчелиный рой. Ворона с кровли тут на эту всю тревогу              Спокойно, чистя нос, глядит.              «А ты что ж, кумушка, в дорогу?—              Ей с возу Курица кричит.—              Ведь говорят, что у порогу                     Наш супостат».       «Мне что до этого за дело?— Вещунья ей в ответ.— Я здесь останусь смело.              Вот ваши сестры — как хотят;       А ведь ворон ни жарят, ни варят:       Так мне с гостьми не мудрено ужиться, А может быть, еще удастся поживиться       Сырком, иль косточкой, иль чем-нибудь.       Прощай, хохлаточка, счастливый путь!»              Ворона подлинно осталась;              Но вместо всех поживок ей, Как голодом морить Смоленский стал гостей —              Она сама к ним в суп попалась. Так часто человек в расчетах слеп и глуп. За счастьем, кажется, ты по пятам несешься:              А как на деле с ним сочтешься —              Попался, как ворона в суп!

ЛАРЧИК

            Случается нередко нам             И труд и мудрость видеть там,             Где стоит только догадаться             За дело просто взяться. К кому-то принесли от мастера Ларец. Отделкой, чистотой Ларец в глаза кидался; Ну, всякий Ларчиком прекрасным любовался. Вот входит в комнату механики мудрец. Взглянув на Ларчик, он сказал: «Ларец с секретом,             Так; он и без замка; А я берусь открыть; да, да, уверен в этом;       Не смейтесь так исподтишка! Я отыщу секрет и Ларчик вам открою: В механике и я чего-нибудь да стою».       Вот за Ларец принялся он:       Вертит его со всех сторон             И голову свою ломает; То гвоздик, то другой, то скобку пожимает.             Тут, глядя на него, иной                         Качает головой; Те шепчутся, а те смеются меж собой.             В ушах лишь только отдается: «Не тут, не так, не там!» Механик пуще рвется. Потел, потел; но наконец устал,             От Ларчика отстал И, как открыть его, никак не догадался:             А Ларчик просто открывался.

ЛЯГУШКА И ВОЛ

            Лягушка, на лугу увидевши Вола,             Затеяла сама в дородстве с ним сравняться:                   Она завистлива была.     И ну топорщиться, пыхтеть и надуваться.     «Смотри-ка, квакушка, чтó, буду ль я с него?»—     Подруге говорит. «Нет, кумушка, далеко!»     «Гляди же, как теперь раздуюсь я широко.                                   Ну, каково? Пополнилась ли я?» — «Почти что ничего». «Ну, как теперь?»—«Все то ж». Пыхтела да пыхтела И кончила моя затейница на том,             Что, не сравнявшися с Волом,       С натуги лопнула и — околела.     Пример такой на свете не один: И диво ли, когда жить хочет мещанин,                  Как именитый гражданин, А сошка мелкая, как знатный дворянин.

РАЗБОРЧИВАЯ НЕВЕСТА

    Невеста-девушка смышляла жениха;            Тут нет еще греха,     Да вот что грех: она была спесива. Сыщи ей жениха, чтоб был хорош, умен, И в лентах, и в чести, и молод был бы он (Красавица была немножко прихотлива): Ну, чтобы все имел — кто ж может все иметь?              Еще и то заметь,       Чтобы любить ее, а ревновать не сметь. Хоть чудно, только так была она счастлива,          Что женихи, как на отбор,          Презнатные катили к ней на двор.       Но в выборе ее и вкус и мысли тонки:       Такие женихи другим невестам клад,              А ей они на взгляд           Не женихи, а женишонки!       Ну, как ей выбирать из этих женихов?           Тот не в чинах, другой без орденов; А тот бы и в чинах, да жаль, карманы пусты;       То нос широк, то брови густы;              Тут этак, там не так; Ну, не прийдет никто по мысли ей никак. Посмолкли женихи, годка два перепали;       Другие новых свах заслали: Да только женихи середней уж руки.              «Какие простаки!— Твердит красавица,— по них ли я невеста?       Ну, право, их затеи не у места!              И не таких я женихов       С двора с поклоном проводила; Пойду ль я за кого из этих чудаков? Как будто б я себя замужством торопила, Мне жизнь девическа ничуть не тяжела: День весела и ночь я, право, сплю спокойно: Так замуж кинуться ничуть мне не пристойно».              Толпа и эта уплыла.       Потом, отказы слыша те же, Уж стали женихи навертываться реже.                     Проходит год,                     Никто нейдет; Еще минул годок, еще уплыл год целый:       К ней свах никто не шлет. Вот наша девушка уж стала девой зрелой.       Зачнет считать своих подруг       (А ей считать большой досуг):       Та замужем давно, другую сговорили;              Ее как будто позабыли.       Закралась грусть в красавицыну грудь. Посмотришь: зеркало докладывать ей стало,       Что каждый день, а что-нибудь Из прелестей ее лихое время крало. Сперва румянца нет; там живости в глазах; Умильны ямочки пропали на щеках; Веселость, резвости как будто ускользнули; Там волоска два-три седые проглянули:              Беда со всех сторон! Бывало, без нее собранье не прелестно; От пленников ее вкруг ней бывало тесно: А ныне, ах! ее зовут уж на бостон! Вот тут спесивица переменяет тон. Рассудок ей велит замужством торопиться:              Перестает она гордиться. Как косо на мужчин девица ни глядит, А сердце ей за нас всегда свое твердит.       Чтоб в одиночестве не кончить веку, Красавица, пока совсем не отцвела, За первого, кто к ней присватался, пошла:       И рада, рада уж была,              Что вышла за калеку.

ПАРНАС

Когда из Греции вон выгнали богов И по мирянам их делить поместья стали, Кому-то и Парнас тогда отмежевали; Хозяин новый стал пасти на нем Ослов.       Ослы, не знаю как-то, знали,       Что прежде Музы тут живали,       И говорят: «Недаром нас               Пригнали на Парнас:       Знать, Музы свету надоели,       И хочет он, чтоб мы здесь пели». «Смотрите же,— кричит один,— не унывай!       Я затяну, а вы не отставай!               Друзья, робеть не надо!               Прославим наше стадо       И громче девяти сестер Подымем музыку и свой составим хор! А чтобы нашего не сбили с толку братства, То заведем такой порядок мы у нас: Коль нет в чьем голосе ослиного приятства,       Не принимать тех на Парнас».       Одобрили Ослы ослово       Красно-хитро-сплетенно слово: И новый хор певцов такую дичь занес,               Как будто тронулся обоз, В котором тысяча немазаных колес. Но чем окончилось разно-красиво пенье?               Хозяин, потеряв терпенье,               Их всех загнал с Парнаса в хлев. Мне хочется, невеждам не во гнев, Весьма старинное напомнить мненье:               Что если голова пуста, То голове ума не придадут места.

ОРАКУЛ

В каком-то капище был деревянный бог, И стал он говорить пророчески ответы         И мудрые давать советы.               За то, от головы до ног         Обвешан и сребром и златом,         Стоял в наряде пребогатом, Завален жертвами, мольбами заглушен               И фимиамом задушен.         В Оракула все верят слепо;         Как вдруг — о чудо, о позор!—         Заговорил Оракул вздор: Стал отвечать нескладно и нелепо; И кто к нему зачем ни подойдет, Оракул наш что молвит, то соврет;         Ну так, что всякий дивовался,         Куда пророческий в нем дар девался!               А дело в том, Что идол был пустой и саживались в нем         Жрецы вещать мирянам.                                          И так, Пока был умный жрец, кумир не путал врак;         А как засел в него дурак,     То идол стал болван болваном.     Я слышал — правда ль?— будто встарь               Судей таких видали, Которые весьма умны бывали, Пока у них был умный секретарь.

ВОЛК И ЯГНЕНОК

У сильного всегда бессильный виноват: Тому в Истории мы тьму примеров слышим,       Но мы Истории не пишем; А вот о том как в Баснях говорят. Ягненок в жаркий день зашел к ручью напиться,               И надобно ж беде случиться, Что около тех мест голодный рыскал Волк. Ягненка видит он, на дóбычу стремится; Но, делу дать хотя законный вид и толк, Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом                Здесь чистое мутить питье                                  Мое                        С песком и с илом?                        За дерзость такову                Я голову с тебя сорву». «Когда светлейший Волк позволит, Осмелюсь я донесть, что ниже по ручью От Светлости его шагов я на сто пью;                И гневаться напрасно он изволит: Питья мутить ему никак я не могу».                «Поэтому я лгу! Негодный! слыхана ль такая дерзость в свете! Да помнится, что ты еще в запрошлом лете           Мне здесь же как-то нагрубил:           Я этого, приятель, не забыл!»           «Помилуй, мне еще и от роду нет году»,— Ягненок говорит. «Так это был твой брат». «Нет братьев у меня».— «Так это кум иль сват И, словом, кто-нибудь из вашего же роду. Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,                                  Вы все мне зла хотите И если можете, то мне всегда вредите, Но я с тобой за их разведаюсь грехи». «Ах, я чем виноват?» — «Молчи! устал я слушать, Досуг мне разбирать вины твои, щенок! Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Сказал и в темный лес Ягненка поволок.

СИНИЦА

       Синица на море пустилась;                 Она хвалилась,        Что хочет море сжечь. Расславилась тотчас о том по свету речь. Страх обнял жителей Нептуновой столицы;                 Летят стадами птицы; А звери из лесов сбегаются смотреть, Как будет Океан, и жарко ли, гореть. И даже, говорят, на слух молвы крылатой        Охотники таскаться по пирам Из первых с ложками явились к берегам,        Чтоб похлебать ухи такой богатой, Какой-де откупщик и самый тороватый        Не давывал секретарям. Толпятся: чуду всяк заранее дивится, Молчит и, на море глаза уставя, ждет;        Лишь изредка иной шепнет: «Вот закипит, вот тотчас загорится!»        Не тут-то: море не горит.        Кипит ли хоть?— и не кипит. И чем же кончились затеи величавы? Синица со стыдом всвояси уплыла;        Наделала Синица славы,                  А море не зажгла.        Примолвить к речи здесь годится, Но ничьего не трогая лица:        Что делом, не сведя конца,        Не надобно хвалиться.

МАРТЫШКА И ОЧКИ

Мартышка к старости слаба глазами стала;              А у людей она слыхала,        Что это зло еще не так большой руки:              Лишь стоит завести Очки. Очков с полдюжины себе она достала;              Вертит Очками так и сяк: То к темю их прижмет, то их на хвост нанижет,        То их понюхает, то их полижет;              Очки не действуют никак. «Тьфу, пропасть!— говорит она,— и тот дурак,              Кто слушает людских всех врак:              Всё про Очки лишь мне налгали;              А проку нá волос нет в них».        Мартышка тут с досады и с печали        О камень так хватила их,              Что только брызги засверкали.        К несчастью, то ж бывает у людей: Как ни полезна вещь,— цены не зная ей, Невежда про нее свой толк все к худу клонит;        А ежели невежда познатней,              Так он ее еще и гонит.

ТРОЕЖЕНЕЦ

                 Какой-то греховодник Женился от живой жены еще на двух.                  Лишь до Царя о том донесся слух                  (А Царь был строг и не охотник                  Таким соблазнам потакать), Он Многоженца вмиг велел под суд отдать И выдумать ему такое наказанье,                  Чтоб в страх привесть народ, И покуситься бы никто не мог вперед                  На столь большое злодеянье:        «А коль увижу-де, что казнь ему мала, Повешу тут же всех судей вокруг стола».                  Судьям худые шутки:        В холодный пот кидает их боязнь.                  Судьи толкуют трои сутки, Какую б выдумать преступнику им казнь. Их есть и тысячи; но опытами знают, Что все они людей от зла не отучают. Однако ж наконец их надоумил бог. Преступник призван в суд для объявленья                        Судейского решенья,                  Которым, с общего сужденья, Приговорили: жен отдать ему всех трех.                  Народ суду такому изумился И ждал, что Царь велит повесить всех судей;                  Но не прошло четырех дней,                  Как троеженец удавился; И этот приговор такой наделал страх,        Что с той поры на трех женах        Никто в том царстве не женился.

ЛЯГУШКИ, ПРОСЯЩИЕ ЦАРЯ

             Лягушкам стало не угодно              Правление народно, И показалось им совсем не благородно       Без службы и на воле жить.              Чтоб горю пособить,       То стали у богов Царя они просить. Хоть слушать всякий вздор богам бы и не сродно, На сей, однако ж, раз послушал их Зевес: Дал им Царя. Летит к ним с шумом Царь с небес,              И плотно так он треснулся на царство, Что ходенем пошло трясинно государство:              Со всех Лягушки ног              В испуге пометались,       Кто как успел, куда кто мог, И шепотом Царю по кельям дивовались. И подлинно, что Царь на диво был им дан!              Не суетлив, не вертопрашен,           Степенен, молчалив и важен;              Дородством, ростом великан,       Ну, посмотреть, так это чудо!                      Одно в Царе лишь было худо:       Царь этот был осиновый чурбан. Сначала, чтя его особу превысоку, Не смеет подступить из подданных никто: Со страхом на него глядят они, и то Украдкой, издали, сквозь аир и осоку;              Но так как в свете чуда нет,       К которому б не пригляделся свет, То и они сперва от страху отдохнули, Потом к Царю подползть с предáнностью дерзнули:              Сперва перед Царем ничком; А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком;       Дай попытаться сесть с ним рядом; А там, которые еще поудалей,              К царю садятся уж и задом.       Царь терпит все по милости своей. Немного погодя, посмотришь, кто захочет,              Тот на него и вскочит. В три дня наскучило с таким Царем житье.              Лягушки новое челобитье, Чтоб им Юпитер в их болотную державу              Дал подлинно Царя на славу!              Молитвам теплым их внемля, Послал Юпитер к ним на царство Журавля. Царь этот не чурбан, совсем иного нраву: Не любит баловать народа своего; Он виноватых ест! а на суде его              Нет правых никого;              Зато уж у него, Чтó завтрак, чтó обед, чтó ужин, то расправа.              На жителей болот              Приходит черный год. В Лягушках каждый день великий недочет. С утра до вечера их Царь по царству ходит       И всякого, кого ни встретит он,       Тотчас засудит и — проглотит. Вот пуще прежнего и кваканье и стон,              Чтоб им Юпитер снова              Пожаловал Царя иного; Что нынешний их Царь глотает их, как мух; Что даже им нельзя (как это ни ужасно!) Ни носа выставить, ни квакнуть безопасно; Что, наконец, их Царь тошнее им засух. «Почтó ж вы прежде жить счастливо не умели? Не мне ль, безумные,— вещал им с неба глас,—                      Покоя не было от вас? Не вы ли о Царе мне уши прошумели? Вам дан был Царь? — так тот был слишком тих;              Вы взбунтовались в вашей луже, Другой вам дан — так этот очень лих; Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!»

МОР ЗВЕРЕЙ

Лютейший бич небес, природы ужас — мор       Свирепствует в лесах. Уныли звери;                  В ад распахнулись настежь двери: Смерть рыщет по полям, по рвам, по высям гор; Везде разметаны ее свирепства жертвы,—       Неумолимая, как сено, косит их,                  А те, которые в живых, Смерть видя на носу, чуть бродят полумертвы:                  Перевернул совсем их страх; Те ж звери, да не те в великих столь бедах: Не давит волк овец и смирен, как монах; Мир курам дав, лиса постится в подземелье:               Им и еда на ум нейдет.               С голубкой голубь врознь живет,               Любви в помине больше нет:       А без любви какое уж веселье? В сем горе на совет зверей сзывает Лев. Тащатся шаг за шаг, чуть держатся в них души. Сбрелись и в тишине, царя вокруг обсев,       Уставили глаза и приложили уши. «О други! — начал Лев,— по множеству грехов       Подпали мы под сильный гнев богов, Так тот из нас, кто всех виновен боле,                   Пускай по доброй воле              Отдаст себя на жертву им! Быть может, что богам мы этим угодим,       И теплое усердье нашей веры              Смягчит жестокость гнева их.       Кому не ведомо из вас, друзей моих,       Что добровольных жертв таких Бывали многие в истории примеры?                   Итак, смиря свой дух,       Пусть исповедует здесь всякий вслух, В чем погрешил когда он вольно иль невольно.                   Покаемся, мои друзья! Ох, признаюсь — хоть это мне и больно —                       Не прав и я! Овечек бедненьких — за что? — совсем безвинно                   Дирал бесчинно;               А иногда — кто без греха?               Случалось, драл и пастуха:               И в жертву предаюсь охотно. Но лучше б нам сперва всем вместе перечесть       Свои грехи: на ком их боле есть,                  Того бы в жертву и принесть,— И было бы богам то более угодно». «О царь наш, добрый царь! От лишней доброты,— Лисица говорит,— в грех это ставишь ты. Коль робкой совести во всем мы станем слушать, То прийдет с голоду пропасть нам наконец;       Притом же, наш отец! Поверь, что это честь большая для овец,       Когда ты их изволишь кушать. А что до пастухов, мы все здесь бьем челом: Их чаще так учить — им это поделом. Бесхвостый этот род лишь глупой спесью дышит,       И нашими себя везде царями пишет». Окончила Лиса; за ней на тот же лад                  Льстецы Льву то же говорят,       И всякий доказать спешит наперехват, Что даже не в чем Льву просить и отпущенья. За Львом Медведь, и Тигр, и Волки в свой черед                       Во весь народ       Поведали свои смиренно погрешенья!                  Но их безбожных самых дел       Никто и шевелить не смел.                  И все, кто были тут богаты Иль когтем, иль зубком, те вышли вон                  Со всех сторон              Не только правы, чуть не святы. В свой ряд смиренный Вол им так мычит: «И мы Грешны. Тому лет пять, когда зимой кормы              Нам были худы,       На грех меня лукавый натолкнул:       Ни от кого себе найти не могши ссуды,       Из стога у попа я клок сенца стянул».       При сих словах поднялся шум и толки;       Кричат Медведи, Тигры, Волки:                «Смотри, злодей какой!       Чужое сено есть! Ну, диво ли, что боги       За беззаконие его к нам столько строги?       Его, бесчинника, с рогатой головой,       Его принесть богам за все его проказы. Чтоб и тела нам спасть и нравы от заразы! Так, по его грехам, у нас и мор такой!»                Приговорили —       И на костер Вола взвалили.                И в людях так же говорят:       Кто посмирней, так тот и виноват.

СОБАЧЬЯ ДРУЖБА

                     У кухни под окном На солнышке Полкан с Барбосом, лежа, грелись.              Хоть у ворот перед двором       Пристойнее б стеречь им было дом;              Но как они уж понаелись —              И вежливые ж псы притом              Ни на кого не лают днем — Так рассуждать они пустилися вдвоем О всякой всячине: о их собачьей службе,       О худе, о добре и, наконец, о дружбе.       «Что может,— говорит Полкан,— приятней быть,              Как с другом сердце к сердцу жить;       Во всем оказывать взаимную услугу;           Не спить без друга и не съесть,              Стоять горой за дружню шерсть,       И, наконец, в глаза глядеть друг другу,       Чтоб только улучить счастливый час, Нельзя ли друга чем потешить, позабавить И в дружнем счастье все свое блаженство ставить!       Вот если б, например, с тобой у нас              Такая дружба завелась:                     Скажу я смело, Мы б и не видели, как время бы летело».              «А что же? это дело! —              Барбос ответствует ему.— Давно, Полканушка, мне больно самому, Что, бывши одного двора с тобой собаки,              Мы дня не проживем без драки;       И из чего? Спасибо господам:              Ни голодно, ни тесно нам!              Притом же, право, стыдно: Пес дружества слывет примером с давних дней, А дружбы между псов, как будто меж людей,                     Почти совсем не видно». «Явим же в ней пример мы в наши времена!— Вскричал Полкан,— дай лапу!» — «Вот она!»              И новые друзья ну обниматься,                    Ну целоваться;       Не знают с радости, к кому и приравняться: «Орест мой!» — «Мой Пилад!» Прочь свары, зависть, злость! Тут повар на беду из кухни кинул кость. Вот новые друзья к ней взапуски несутся:              Где делся и совет и лад?              С Пиладом мой Орест грызутся,—              Лишь только клочья вверх летят: Насилу наконец их розлили водою.       Свет полон дружбою такою. Про нынешних друзей льзя молвить, не греша, Что в дружбе все они едва ль не одинаки: Послушать, кажется, одна у них душа,— А только кинь им кость, так что твои собаки!

РАЗДЕЛ