Русская басня

Весной в своих грядах так рылся Огородник,       Как будто бы хотел он вырыть клад:               Мужик ретивый был работник,               И дюж и свеж на взгляд; Под огурцы одни он взрыл с полсотни гряд.       Двор обо двор с ним жил охотник                     До огородов и садов, Великий краснобай, названый друг природы,               Недоученный Филосóф, Который лишь из книг болтал про огороды. Однако ж за своим он вздумал сам ходить               И тоже огурцы садить;       А между тем смеялся так соседу:                     «Сосед, как хочешь ты потей,               А я с работою моей               Далеко от тебя уеду,               И огород твой при моем               Казаться будет пустырем. Да, правду говорить, я и тому дивился, Что огородишко твой кое-как идет.               Как ты еще не разорился? Ты, чай, ведь никаким наукам не учился?»       «И некогда,— соседа был ответ.—               Прилежность, навык, руки:               Вот все мои тут и науки;               Мне бог и с ними хлеб дает». «Невежа! восставать против наук ты смеешь?» «Нет, барин, не толкуй моих так криво слов:               Коль ты что путное затеешь,               Я перенять всегда готов». «А вот, увидишь ты, лишь лета б нам дождаться...» «Но, барин, не пора ль за дело приниматься?               Уж я кой-что посеял, посадил;       А ты и гряд еще не взрыл».       «Да, я не взрыл, за недосугом;                     Я всё читал                     И вычитал, Чем лучше: заступом их взрыть, сохой иль плугом.               Но время еще не уйдет».        «Как вас, а нас оно не очень ждет»,— Последний отвечал и тут же с ним расстался,                     Взяв заступ свой;               А Филосóф пошел домой.               Читал, выписывал, справлялся               И в книгах рылся, и в грядах,—               С утра до вечера в трудах.               Едва с одной работой сладит,               Чуть на грядах лишь что взойдет,               В журналах новость он найдет —               Все перероет, пересадит               На новый лад и образец.               Какой же вылился конец? У Огородника взошло все и поспело:               Он с прибылью, и в шляпе дело;                     А Филосóф —                     Без огурцов.

КРЕСТЬЯНИН И ЛИСИЦА

«Скажи мне, кумушка, что у тебя за страсть                         Кур красть? — Крестьянин говорил Лисице, встретясь с нею.—              Я, право, о тебе жалею!              Послушай, мы теперь вдвоем, Я правду всю скажу: ведь в ремесле твоем              Ни на волос добра не видно. Не говоря уже, что красть и грех, и стыдно,              И что бранит тебя весь свет,                     Да дня такого нет, Чтоб не боялась ты за ужин иль обед              В курятнике оставить шкуры!              Ну, стоят ли того все куры?»              «Кому такая жизнь сносна? —                     Лисица отвечает.— Меня так все в ней столько огорчает,              Что даже мне и пища не вкусна. Когда б ты знал, как я в душе честна!       Да что же делать? Нужда, дети; Притом же иногда, голубчик кум,              И то приходит в ум, Что я ли воровством одна живу на свете? Хоть этот промысел мне точно острый нож».                   «Ну, что ж? — Крестьянин говорит.— Коль вправду ты не лжешь,              Я от греха тебя избавлю              И честный хлеб тебе доставлю; Наймись курятник мой от лис ты охранять: Кому, как не Лисе, все лисьи плутни знать?       Зато ни в чем не будешь ты нуждаться И станешь у меня как в масле сыр кататься».              Торг слажен; и с того ж часá              Вступила в караул Лиса. Пошло у мужика житье Лисе привольно;       Мужик богат, всего Лисе довольно;              Лисица стала и сытей,              Лисица стала и жирней,       Но все не сделалась честней: Некраденый кусок приелся скоро ей;       И кумушка тем службу повершила,              Что, выбрав ночку потемней,       У куманька всех кур передушила.       В ком есть и совесть и закон,       Тот не украдет, не обманет,       В какой бы нужде ни был он;       А вору дай хоть миллион —       Он воровать не перестанет.

ГУСИ

             Предлинной хворостиной Мужик Гусей гнал в город продавать;       И, правду истинну сказать, Не очень вежливо честил свой гурт гусиный: На барыши спешил к базарному он дню       (А где до прибыли коснется, Не только там гусям, и людям достается).              Я мужика и не виню; Но Гуси иначе об этом толковали       И, встретяся с прохожим на пути,              Вот как на мужика пеняли: «Где можно нас, Гусей, несчастнее найти?              Мужик так нами помыкает И нас, как будто бы простых Гусей, гоняет;       А этого не смыслит неуч сей,              Что он обязан нам почтеньем; Что мы свой знатный род ведем от тех Гусей, Которым некогда был должен Рим спасеньем: Там даже праздники им в честь учреждены!»       «А вы хотите быть за что отличены?» Спросил прохожий их. — «Да наши предки...» — «Знаю.              И все читал; но ведать я желаю,              Вы сколько пользы принесли?» —              «Да наши предки Рим спасли!» —       «Все так, да вы что сделали такое?» «Мы? Ничего!» — «Так что ж и доброго в вас есть?              Оставьте предков вы в покое:              Им поделом была и честь;       А вы, друзья, лишь годны на жаркое». Баснь эту можно бы и боле пояснить —              Да чтоб гусей не раздразнить.

СВИНЬЯ

Свинья на барский двор когда-то затесалась; Вокруг конюшен там и кухонь наслонялась;    В сору, в навозе извалялась, В помоях по уши досыта накупалась,              И из гостей домой              Пришла свинья свиньей. «Ну, что ж, Хавронья, там ты видела такого? —              Свинью спросил пастух.—              Ведь ѝдет слух, Что всё у богачей лишь бисер да жемчýг; А в доме так одно богатее другого?» Хавронья хрюкает: «Ну, право, порют вздор.    Я не приметила богатства никакого;    Все только лишь навоз да сор;    А кажется, уж, не жалея рыла,              Я там изрыла    Весь задний двор». Не дай бог никого сравненьем мне обидеть! Но как же критика Хавроньей не назвать,    Который, что ни станет разбирать,    Имеет дар одно худое видеть?

МУХА И ДОРОЖНЫЕ

В июле, в самый зной, в полуденную пору,               Сыпучими песками, в гору,               С поклажей и с семьей дворян,                  Четверкою рыдван                         Тащился. Коми измучились, и кучер как ни бился,       Пришло хоть стать. Слезает с козел он.               И лошадей, мучитель, С лакеем в два кнута тиранит с двух сторон: А легче нет. Ползут из колымаги вон Боярин, барыня, их девка, сын, учитель.       Но, знать, рыдван был плотно нагружен,       Что лошади, хотя его тронули, Но в гору по песку едва-едва тянули. Случись тут Мухе быть. Как горю не помочь? Вступилась: ну жужжать во всю мушину мочь;               Вокруг повозки суетится:       То над носом юлит у коренной,               То лоб укусит пристяжной, То вместо кучера на козлы вдруг садится                   Или, оставя лошадей, И вдоль и поперек шныряет меж людей; Ну, словно откупщик на ярмарке, хлопочет               И только плачется на то,                  Что ей ни в чем никто                  Никак помочь не хочет, Гуторя слуги вздор, плетутся вслед шажком; Учитель с барыней шушукают тишком; Сам барин, позабыв, как он к порядку нужен, Ушел с служанкой в бор искать грибов на ужин; И Муха всем жужжит, что только лишь она               О всем заботится одна. Меж тем лошадушки, шаг зá шаг, понемногу       Втащилися на ровную дорогу. «Ну,— Муха говорит,— теперя слава богу! Садитесь по местам, и добрый всем вам путь;               А мне уж дайте отдохнуть:               Меня насилу крылья носят».       Куда людей на свете много есть,       Которые везде хотят себя приплесть       И любят хлопотать, где их совсем не просят.

КВАРТЕТ

             Проказница Мартышка,                           Осел,                           Козел              Да косолапый Мишка              Затеяли сыграть Квартет. Достали нот, баса, альта, две скрипки           И сели на лужок под липки,—           Пленять своим искусством свет. Ударили в смычки, дерут, а толку нет. «Стой, братцы, стой!— кричит Мартышка.— Погодите Как музыке идти? Ведь вы не так сидите. Ты с басом, Мишенька, садись против альта,               Я, прима, сяду против вторы;           Тогда пойдет уж музыка не та:              У нас запляшут лес и горы!»              Расселись, начали Квартет;              Он все-таки на лад нейдет.              «Постойте ж, я сыскал секрет! —           Кричит Осел,— мы, верно, уж поладим,                      Коль рядом сядем». Послушались Осла: уселись чинно в ряд;    А все-таки Квартет нейдет на лад. Вот пуще прежнего пошли у них разборы                     И споры,               Кому и как сидеть. Случилось Соловью на шум их прилететь. Тут с просьбой все к нему, чтоб их решить сомненье. «Пожалуй,— говорят,— возьми на час терпенье, Чтобы Квартет в порядок наш привесть: И ноты есть у нас, и инструменты есть,              Скажи лишь, как нам сесть!» «Чтоб музыкантом быть, так надобно уменье              И уши ваших понежней,—              Им отвечает Соловей,—              А вы, друзья, как ни садитесь,              Всё в музыканты не годитесь».

ЛИСТЫ И КОРНИ

                    В прекрасный летний день,                Бросая по долине тень, Листы на дереве с зефирами шептали, Хвалились густотой, зеленостью своей И вот как о себе зефирам толковали: «Не правда ли, что мы краса долины всей? Что нами дерево так пышно и кудряво,                Раскидисто и величаво?                Что б было в нем без нас? Ну, право, Хвалить себя мы можем без греха!                Не мы ль от зноя пастуха И странника в тени прохладной укрываем?                Не мы ль красивостью своей         Плясать сюда пастушек привлекаем? У нас же раннею и позднею зарей                Насвистывает соловей.                         Да вы, зефиры, сами                Почти не расстаетесь с нами». «Примолвить можно бы спасибо тут и нам»,— Им голос отвечал из-под земли смиренно. «Кто смеет говорить столь нагло и надменно!                Вы кто такие там, Что дерзко так считаться с нами стали?» — Листы, по дереву шумя, залепетали.                      «Мы те,—                Им снизу отвечали,—      Которые, здесь роясь в темноте,      Питаем вас. Ужель не узнаете? Мы корни дерева, на коем вы цветете.                Красуйтесь в добрый час! Да только помните ту разницу меж нас: Что с новою весной лист новый народится,      А если корень иссушится,—      Не станет дерева, ни вас».

ЛЕБЕДЬ, ЩУКА И РАК

             Когда в товарищах согласья нет,                     На лад их дело не пойдет,       И выйдет из него не дело, только мука.              Однажды Лебедь, Рак да Щука              Везти с поклажей воз взялись,       И вместе трое все в него впряглись; Из кожи лезут вон, а возу все нет ходу! Поклажа бы для них казалась и легка:              Да Лебедь рвется в облака, Рак пятится назад, а Щука тянет в воду. Кто виноват из них, кто прав,— судить не нам;              Да только воз и ныне там.

ПРУД И РЕКА

«Что это,— говорил Реке соседний Пруд,—       Как на тебя ни взглянешь,       А воды всё твои текут! Неужли-таки ты, сестрица, не устанешь?       Притом же, вижу я почти всегда,              То с грузом тяжкие суда,       То долговязые плоты ты носишь, Уж я не говорю про лодки, челноки: Им счету нет! Когда такую жизнь ты бросишь?              Я, право, высох бы с тоски. В сравнении с твоим, как жребий мой приятен!              Конечно, я не знатен, По карте не тянусь я через целый лист, Мне не бренчит похвал какой-нибудь гуслист:              Да это, право, все пустое! Зато я в илистых и мягких берегах,              Как барыня в пуховиках,              Лежу и в неге и в покое;                     Не только что судов                          Или плотов       Мне здесь не для чего страшиться: Не знаю даже я, каков тяжел челнок;              И много, ежели случится, Что по воде моей чуть зыблется листок, Когда его ко мне забросит ветерок. Что беззаботную заменит жизнь такую?              За ветрами со всех сторон, Не движась, я смотрю на суету мирскую              И философствую сквозь сон». «А философствуя, ты помнишь ли закон? —              Река на это отвечает,— Что свежесть лишь вода движеньем сохраняет?              И если стала я великою рекой, Так это оттого, что, кинувши покой,              Последую сему уставу.                     Зато по всякий год       Обилием и чистотою вод И пользу приношу, и в честь вхожу и в славу, И буду, может быть, еще я веки течь, Когда уже тебя не будет и в помине       И о тебе совсем исчезнет речь». Слова ее сбылись: она течет поныне;       А бедный Пруд год от году все глох,       Заволочен весь тиною глубокой,              Зацвел, зарос осокой       И, наконец, совсем иссох. Так дарование без пользы свету вянет,              Слабея всякий день,       Когда им овладеет лень И оживлять его деятельность не станет.

ТРИШКИН КАФТАН

      У Тришки на локтях кафтан продрался. Что долго думать тут? Он за иглу принялся:       По четверти обрезал рукавов — И локти заплатил. Кафтан опять готов;       Лишь на четверть голее руки стали.              Да что до этого печали?       Однако же смеется Тришке всяк, А Тришка говорит: «Так я же не дурак                    И ту беду поправлю: Длиннее прежнего я рукава наставлю».              О, Тришка малый не простой!          Обрезал фалды он и полы, Наставил рукава, и весел Тришка мой,              Хоть носит он кафтан такой,              Которого длиннее и камзолы. Таким же образом, видал я, иногда                     Иные господа,              Запутавши дела, их поправляют, Посмотришь: в Тришкином кафтане щеголяют.

ПУСТЫННИК И МЕДВЕДЬ

Хотя услуга нам при нужде дорогá,       Но за нее не всяк умеет взяться: Не дай бог с дураком связаться! Услужливый дурак опаснее врага. Жил некто человек безродный, одинакой,       Вдали от города, в глуши. Про жизнь пустынную как сладко ни пиши, А в одиночестве способен жить не всякой: Утешно нам и грусть и радость разделить. Мне скажут: «А лужок, а темная дуброва, Пригорки, ручейки и мурава шелкова?»           Прекрасны, что и говорить! А все прискучится, как не с кем молвить слова.          Так и Пустыннику тому       Соскучилось быть вечно одному. Идет он в лес толкнуться у соседей,       Чтоб с кем-нибудь знакомство свесть.          В лесу кого набресть,       Кроме волков или медведей? И точно, встретился с большим Медведем он,       Но делать нечего: снимает шляпу,       И милому соседушке поклон.       Сосед ему протягивает лапу,       И, слово за слово, знакомятся они.               Потом дружатся,       Потом не могут уж расстаться       И целые проводят вместе дни. О чем у них, и что бывало разговору, Иль присказок, иль шуточек каких,       И как беседа шла у них,       Я по сию не знаю пору.       Пустынник был не говорлив;       Мишук с природы молчалив: Так из избы не вынесено сору. Но как бы ни было, Пустынник очень рад,       Что дал ему бог в друге клад. Везде за Мишей он, без Мишеньки тошнится       И Мишенькой не может нахвалиться.           Однажды вздумалось друзьям В день жаркий побродить по рощам, по лугам,           И по долам, и по горам; А так как человек медведя послабее,           То и Пустынник наш скорее,                Чем Мишенька, устал           И отставать от друга стал. То видя, говорит, как путный, Мишка другу:           «Приляг-ка, брат, и отдохни           Да коли хочешь, так сосни; А я постерегу тебя здесь у досугу». Пустынник был сговорчив: лег, зевнул,                Да тотчас и заснул. А Мишка на часах — да он и не без дела:       У друга на нос муха села,         Он друга обмахнул;              Взглянул, А муха на щеке; согнал, а муха снова           У друга на носу,       И неотвязчивей час от часу.       Вот Мишенька, не говоря ни слова,       Увесистый булыжник в лапы сгреб, Присел на корточки, не переводит духу, Сам думает: «Молчи ж, уж я тебя, воструху!» И, у друга на лбу подкарауля муху,       Что силы есть — хвать друга камнем в лоб! Удар так ловок был, что череп врознь раздался, И Мишин друг лежать надолго там остался!

ЛЮБОПЫТНЫЙ

      «Приятель дорогой, здорово! Где ты был?» — «В Кунсткамере, мой друг! Часа там три ходил:       Все видел, высмотрел; от удивленья,       Поверишь ли, не станет ни уменья              Пересказать тебе, ни сил.       Уж подлинно, что там чудес палата! Куда на выдумки природа торовата! Каких зверей, каких там птиц я не видал!              Какие бабочки, букашки,              Козявки, мушки, таракашки! Одни как изумруд, другие как коралл!              Какие крохотны коровки! Есть, право, менее булавочной головки!» «А видел ли слона? Каков собой на взгляд!       Я чай, подумал ты, что гору встретил?» «Да разве там он?» — «Там». — «Ну, братец, виноват:              Слона-то я и не приметил».

ЛЕВ НА ЛОВЛЕ

Собака, Лев да Волк с Лисой       В соседстве как-то жили,              И вот какой              Между собой       Они завет все положили:       Чтоб им зверей съобща ловить И, что наловится, все поровну делить. Не знаю, как и чем, а знаю, что сначала       Лиса оленя поимала       И шлет к товарищам послов,       Чтоб шли делить счастливый лов:       Добыча, право, недурная! Пришли, пришел и Лев; он, когти разминая       И озираючи товарищей кругом,                     Дележ располагает       И говорит: «Мы, братцы, вчетвером.— И начетверо он оленя раздирает.— Теперь давай делить! Смотрите же, друзья:              Вот эта часть моя                    По договору; Вот эта мне, как Льву, принадлежит без спору; Вот эта мне за то, что всех сильнее я; А к этой чуть из вас лишь лапу кто протянет,              Тот с места жив не встанет».

КРЕСТЬЯНЕ И РЕКА

      Крестьяне, вышед из терпенья                      От разоренья,              Что речки им и ручейки              При водополье причиняли, Пошли просить себе управы у Реки, В которую ручьи и речки те впадали.              И было что на них донесть!              Где озими разрыты;       Где мельницы посорваны и смыты;       Потоплено скота, что и не счесть! А та Река течет так смирно, хоть и пышно;              На ней стоят большие города,                            И никогда       За ней таких проказ не слышно:                    Так, верно, их она уймет,              Между собой Крестьяне рассуждали. Но что ж? как подходить к Реке поближе стали                    И посмотрели, так узнали,       Что половину их добра по ней несет.              Тут, попусту не заводя хлопот, Крестьяне лишь его глазами проводили;              Потом взглянулись меж собой                    И, покачавши головой,                           Пошли домой.                    А отходя, проговорили:              «На что и время тратить нам! На младших не найдешь себе управы там, Где делятся они со старшим пополам».

МИРСКАЯ СХОДКА

              Какой порядок ни затей, Но если он в руках бессовестных людей,               Они всегда найдут уловку, Чтоб сделать там, где им захочется, сноровку. В овечьи старосты у льва просился волк.               Стараньем кумушки-лисицы        Словцо о нем замолвлено у львицы. Но так как о волках худой на свете толк, И не сказали бы, что смотрит лев на лицы,        То велено звериный весь народ                      Созвать на общий сход               И расспросить того, другого, Что в волке доброго он знает иль худого. Исполнен и приказ: все звери созваны. На сходке голоса чин чином собраны:               Но против волка нет ни слова,        И волка велено в овчарню посадить.               Да что же овцы говорили?        На сходке ведь они уж, верно, были? —        Вот то-то нет! Овец-то и забыли!        А их-то бы всего нужней спросить.

ДЕМЬЯНОВА УХА

              «Соседушка, мой свет!               Пожалуйста, покушай». «Соседушка, я сыт по горло».— «Нужды нет,               Еще тарелочку; послушай:       Ушица, ей-же-ей, на славу сварена!» «Я три тарелки съел».— «И полно, что за счеты;               Лишь стало бы охоты,       А то во здравье: ешь до дна!       Чтó за уха! Да как жирна: Как будто янтарем подернулась она.       Потешь же, миленький дружочек! Вот лещик, потроха, вот стерляди кусочек! Еще хоть ложечку! Да кланяйся, жена!»— Так потчевал сосед Демьян соседа Фоку И не давал ему ни отдыху, ни сроку; А с Фоки уж давно катился градом пот.       Однако же еще тарелку он берет,               Сбирается с последней силой И — очищает всю. «Вот друга я люблю!— Вскричал Демьян.— Зато уж чванных не терплю. Ну, скушай же еще тарелочку, мой милый!»               Тут бедный Фока мой Как ни любил уху, но от беды такой,                    Схватя в охапку                    Кушак и шапку,               Скорей без памяти домой —       И с той поры к Демьяну ни ногой. Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь; Но если помолчать вовремя не умеешь       И ближнего ушей ты не жалеешь, То ведай, что твои и проза и стихи Тошнее будут всем Демьяновой ухи.

МЫШЬ И КРЫСА

«Соседка, слышала ль ты добрую молву?—       Вбежавши, Крысе Мышь сказала,— Ведь кошка, говорят, попалась в когти льву?           Вот отдохнуть и нам пора настала!»              «Не радуйся, мой свет,—       Ей Крыса говорит в ответ,—       И не надейся по-пустому!       Коль до когтей у них дойдет,       То, верно, льву не быть живому:       Сильнее кошки зверя нет!» Я сколько раз видал, приметьте это сами:       Когда боится трус кого,       То думает, что на того       Весь свет глядит его глазами.

ЧИЖ И ГОЛУБЬ

   Чижа захлопнула злодейка-западня:    Бедняжка в ней и рвался и метался, А Голубь молодой над ним же издевался. «Не стыдно ль,— говорит,— средь бела дня                    Попался!              Не провели бы так меня:              За это я ручаюсь смело». Ан, смотришь, тут же сам запутался в силок.                     И дело! Вперед чужой беде не смейся, Голубок.

МЕДВЕДЬ У ПЧЕЛ

           Когда-то, о весне, зверями В надсмотрщики Медведь был выбран над ульями, Хоть можно б выбрать тут другого поверней,            Затем что к меду Мишка падок,                Так не было б оглядок;       Да спрашивай ты толку у зверей!                Кто к ульям ни просился,            С отказом отпустили всех,                        И, как на смех,                Тут Мишка очутился.                         Ан вышел грех: Мой Мишка потаскал весь мед в свою берлогу.            Узнали, подняли тревогу,            По форме нарядили суд,                Отставку Мишке дали                       И приказали, Чтоб зиму пролежал в берлоге старый плут.            Решили, справили, скрепили;            Но меду все не воротили.       А Мишенька и ухом не ведет: Со светом Мишка распрощался,            В берлогу теплую забрался,            И лапу с медом там сосет,            Да у моря погоды ждет.

ЗЕРКАЛО И ОБЕЗЬЯНА

Мартышка, в Зеркале увидя образ свой,       Тихохонько Медведя толк ногой:       «Смотри-ка, говорит, кум милый мой!               Что это там за рожа?       Какие у нее ужимки и прыжки!          Я удавилась бы с тоски, Когда бы на нее хоть чуть была похожа.               А ведь, признайся, есть Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть: Я даже их могу по пальцам перечесть».—       «Чем кумушек считать трудиться, Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»—               Ей Мишка отвечал. Но Мишенькин совет лишь попусту пропал.               Таких примеров много в мире: Не любит узнавать никто себя в сатире.               Я даже видел то вчера: Что Климыч на руку нечист, все это знают;               Про взятки Климычу читают, А он украдкою кивает на Петра.

КРЕСТЬЯНИН И СМЕРТЬ