Русская басня

Имея общий дом и общую контору,       Какие-то честные торгаши              Наторговали денег гору; Окончили торги и делят барыши.              Но в дележе когда без спору? Заводят шум они за деньги, за товар,— Как вдруг кричат, что в доме их пожар.                   «Скорей, скорей спасайте                   Товары вы и дом!»       Кричит один из них: «Ступайте,                   А счеты после мы сведем!» «Мне только тысячу мою сперва додайте,—                        Шумит другой,—                    Я с места не сойду долой». «Мне две недодано, а вот тут счеты ясны»,— Еще один кричит. «Нет, нет, мы не согласны!              Да как, за что, и почему!»              Забывши, что пожар в дому,       Проказники тут до того шумели,              Что захватило их в дыму, И все они со всем добром своим сгорели.       В делах, которые гораздо поважней,       Нередко от того погибель всем бывает, Что чем бы общую беду встречать дружней,                      Всяк споры затевает                         О выгоде своей.

ВОЛК НА ПСАРНЕ

Волк ночью, думая залезть в овчарню,                      Попал на псарню.        Поднялся вдруг весь псарный двор — Почуя серого так близко забияку, Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку;        Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!»        И вмиг ворота на запор;        В минуту псарня стала адом.              Бегут: иной с дубьем,                    Иной с ружьем. «Огня! — кричат,— огня!» Пришли с огнем. Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом, Зубами щелкая и ощетиня шерсть, Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть;        Но, видя то, что тут не перед стадом              И что приходит, наконец,              Ему расчесться за овец,—                    Пустился мой хитрец                            В переговоры И начал так: «Друзья! К чему весь этот шум?                Я, ваш старинный сват и кум, Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры; Забудем прошлое, уставим общий лад! А я не только впредь не трону здешних стад, Но сам за них с другими грызться рад              И волчьей клятвой утверждаю,        Что я...» — «Послушай-ка, сосед,—              Тут ловчий перервал в ответ,—              Ты сер, а я, приятель, сед,        И волчью вашу я давно натуру знаю;              А потому обычай мой:        С волками иначе не делать мировой,              Как снявши шкуру с них долой». И тут же выпустил на Волка гончих стаю.

ЛИСИЦА И СУРОК

      «Куда так, кумушка, бежишь ты без оглядки?»—               Лисицу спрашивал Сурок.       «Ох, мой голубчик-куманек! Терплю напраслину и выслана за взятки. Ты знаешь, я была в курятнике судьей,       Утратила в делах здоровье и покой.               В трудах куска недоедала,                  Ночей недосыпала:       И я ж за то под гнев подпала; А всё по клеветам. Ну, сам подумай ты: Кто ж будет в мире прав, коль слушать клеветы?       Мне взятки брать? да разве я взбешуся! Ну, видывал ли ты, я на тебя пошлюся,       Чтоб этому была причастна я греху?               Подумай, вспомни хорошенько». «Нет, кумушка; а видывал частенько,               Что рыльце у тебя в пуху».               Иной при месте так вздыхает,       Как будто рубль последний доживает:               И подлинно, весь город знает,                  Что у него ни за собой,                         Ни за женой,—                  А смотришь, помаленьку       То домик выстроит, то купит деревеньку. Теперь, как у него приход с расходом свесть,               Хоть по суду и не докажешь,               Но как не согрешишь, не скажешь: Что у него пушок на рыльце есть.

ПРОХОЖИЕ И СОБАКИ

       Шли два приятеля вечернею порой И дельный разговор вели между собой,        Как вдруг из подворотни        Дворняжка тявкнула на них; За ней другая, там еще две-три, и вмиг Со всех дворов Собак сбежалося с полсотни.        Один было уже Прохожий камень взял. «И, полно, братец!— тут другой ему сказал,—        Собак ты не уймешь от лаю,        Лишь пуще всю раздразнишь стаю; Пойдем вперед: я их натуру лучше знаю». И подлинно, прошли шагов десятков пять,        Собаки начали помалу затихать, И стало наконец совсем их не слыхать.        Завистники, на что ни взглянут,                 Подымут вечно лай; А ты себе своей дорогою ступай:                Полают да отстанут.

СТРЕКОЗА И МУРАВЕЙ

Попрыгунья Стрекоза Лето красное пропела; Оглянуться не успела, Как зима катит в глаза. Помертвело чисто поле; Нет уж дней тех светлых боле, Как под каждым ей листком Был готов и стол и дом. Все прошло: с зимой холодной Нужда, голод настает; Стрекоза уж не поет: И кому же в ум пойдет На желудок петь голодный! Злой тоской удручена, К Муравью ползет она: «Не оставь меня, кум милый! Дай ты мне собраться с силой И до вешних только дней Прокорми и обогрей!» «Кумушка, мне странно это: Да работала ль ты в лето?»— Говорит ей Муравей. «До того ль, голубчик, было? В мягких муравах у нас Песни, резвость всякий час, Так что голову вскружило». «А, так ты...» — «Я без души Лето целое все пела». «Ты все пела? это дело: Так поди же попляши!»

ЛЖЕЦ

             Из дальних странствий возвратясь, Какой-то дворянин (а может быть, и князь), С приятелем своим пешком гуляя в поле,        Расхвастался о том, где он бывал, И к былям небылиц без счету прилыгал.              «Нет,— говорит,— что я видал,              Того уж не увижу боле.                      Что здесь у вас за край?              То холодно, то очень жарко, То солнце спрячется, то светит слишком ярко.                      Вот там-то прямо рай!              И вспомнишь, так душе отрада!              Ни шуб, ни свеч совсем не надо:        Не знаешь век, что есть ночная тень, И круглый божий год все видишь майский день.              Никто там ни садит, ни сеет: А если б посмотрел, что там растет и зреет! Вот в Риме, например, я видел огурец:                      Ах, мой творец!              И по сию не вспомнюсь пору!        Поверишь ли? ну, право, был он с гору». «Что за диковина!— приятель отвечал,— На свете чудеса рассеяны повсюду;        Да не везде их всякий примечал. Мы сами вот теперь подходим к чуду, Какого ты нигде, конечно, не встречал,              И я в том спорить буду.        Вон, видишь ли через реку тот мост, Куда нам путь лежит? Он с виду хоть и прост,        А свойство чудное имеет: Лжец ни один у нас по нем пройти не смеет;                      До половины не дойдет —              Провалится и в воду упадет;                      Но кто не лжет, Ступай по нем, пожалуй, хоть в карете».              «А какова у вас река?»                      «Да не мелка. Так, видишь ли, мой друг, чего-то нет на свете! Хоть римский огурец велик, нет спору в том. Ведь с гору, кажется, ты так сказал о нем?» «Гора хоть не гора, но, право, будет с дом».                      «Поверить трудно!        Однако ж как ни чудно, А все чудён и мост, по коем мы пойдем,        Что он Лжеца никак не подымает;              И нынешней еще весной С него обрушились (весь город это знает)              Два журналиста да портной. Бесспорно, огурец и с дом величиной        Диковинка, коль это справедливо».              «Ну, не такое еще диво;              Ведь надо знать, как вещи есть:        Не думай, что везде по-нашему хоромы;                      Что там за домы:        В один двоим за нужду влезть,              И то ни стать, ни сесть!»        «Пусть так, но все признаться должно,        Что огурец не грех за диво счесть,              В котором двум усесться можно.              Однако ж мост-ат наш каков, Что Лгун не сделает на нем пяти шагов,                      Как тотчас в воду!        Хоть римский твой и чуден огурец...»        «Послушай-ка,— тут перервал мой Лжец,— Чем на мост нам идти, поищем лучше броду».

ОРЕЛ И ПЧЕЛА

Счастлив, кто на чреде трудится знаменитой:           Ему и то уж силы придает, Что подвигов его свидетель целый свет. Но сколь и тот почтен, кто, в низости сокрытый,       За все труды, за весь потерянный покой,       Ни славою, ни почестьми не льстится              И мыслью оживлен одной:              Что к пользе общей он трудится. Увидя, как Пчела хлопочет вкруг цветка, Сказал Орел однажды ей с презреньем:              «Как ты, бедняжка, мне жалка,       Со всей твоей работой и с уменьем! Вас в улье тысячи всё лето лепят сот:              Да кто же после разберет              И отличит твои работы?              Я, право, не пойму охоты: Трудиться целый век, и что ж иметь в виду?.. Безвестной умереть со всеми наряду!              Какая разница меж нами! Когда, расширяся шумящими крылами,              Ношуся я под облаками,              То всюду рассеваю страх: Не смеют от земли пернатые подняться, Не дремлют пастухи при тучных их стадах; Ни лани быстрые не смеют на полях,              Меня завидя, показаться». Пчела ответствует: «Тебе хвала и честь! Да прóдлит над тобой Зевес свои щедроты! А я, родясь труды для общей пользы несть,              Не отличать ищу свои работы, Но утешаюсь тем, на наши смотря соты, Что в них и моего хоть капля меду есть».

ЗАЯЦ НА ЛОВЛЕ

        Большой собравшися гурьбой,         Медведя звери изловили;         На чистом поле задавили —             И делят меж собой,             Кто чтó себе достанет. А Заяц за ушко медвежье тут же тянет.             «Ба, ты, косой,— Кричат ему,— пожаловал отколе?         Тебя никто на ловле не видал».         «Вот, братцы! — Заяц отвечал,— Да из лесу-то кто ж,— всё я его пугал         И к вам поставил прямо в поле             Сердечного дружка?» Такое хвастовство хоть слишком было явно,         Но показалось так забавно, Что Зайцу дан клочок медвежьего ушка. Над хвастунами хоть смеются, А часто в дележе им доли достаются.

ЩУКА И КОТ

Беда, коль пироги начнет печи сапожник,        А сапоги тачать пирожник,        И дело не пойдет на лад.        Да и примечено стократ, Что кто за ремесло чужое браться любит, Тот завсегда других упрямей и вздорней:               Он лучше дело все погубит,                     И рад скорей               Посмешищем стать света,        Чем у честных и знающих людей Спросить иль выслушать разумного совета.               Зубастой Щуке в мысль пришло        За кóшачье приняться ремесло. Не знаю: завистью ль ее лукавый мучил Иль, может быть, ей рыбный стол наскучил?        Но только вздумала Кота она просить,               Чтоб взял ее с собой он на охоту,               Мышей в анбаре половить. «Да, полно, знаешь ли ты эту, свет, работу?        Стал Щуке Васька говорить.—        Смотри, кума, чтобы не осрамиться:               Недаром говорится,               Что дело мастера боится». «И полно, куманек! Вот невидаль: мышей!               Мы лавливали и ершей». «Так в добрый час, пойдем!» Пошли, засели.               Натешился, наелся Кот,        И кумушку проведать он идет; А Щука, чуть жива, лежит, разинув рот,—               И крысы хвост у ней отъели. Тут, видя, что куме совсем не в силу труд, Кум замертво стащил ее обратно в пруд.               И дельно! Это, Щука,                     Тебе наука:               Вперед умнее быть        И за мышами не ходить.

ПЕТУХ И ЖЕМЧУЖНОЕ ЗЕРНО

                    Навозну кучу разрывая,        Петух нашел Жемчужное зерно               И говорит: «Куда оно?                     Какая вещь пустая! Не глупо ль, что его высоко так ценят? А я бы, право, был гораздо боле рад Зерну Ячменному: оно не столь хоть видно,                     Да сытно».               Невежи судят точно так: В чем толку не поймут, то всё у них пустяк.

КРЕСТЬЯНИН И РАБОТНИК

          Когда у нас беда над головой,              То рады мы тому молиться,          Кто вздумает за нас вступиться;          Но только с плеч беда долой,       То избавителю от нас же часто худо:                 Все взапуски его ценят,              И если он у нас не виноват.                 Так это чудо!       Старик Крестьянин с Батраком              Шел под вечер леском              Домой, в деревню, с сенокосу, И повстречали вдруг медведя носом к носу.              Крестьянин ахнуть не успел,              Как на него медведь насел. Подмял Крестьянина, ворочает, ломает, И где б его почать, лишь место выбирает:              Конец приходит старику.       «Степанушка, родной, не выдай, милый!» — Из-под медведя он взмолился Батраку. Вот новый Геркулес, со всей собравшись силой,              Что только было в нем,       Отнес полчерепа медведю топором И брюхо проколол ему железной вилой.       Медведь взревел и замертво упал:                  Медведь мой издыхает.              Прошла беда; Крестьянин встал,              И он же Батрака ругает.                  Опешил бедный мой Степан. «Помилуй, говорит, за что?» — «За что, болван!                  Чему обрадовался сдуру?              Знай колет: всю испортил шкуру!»

ОБОЗ

        С горшками шел Обоз,      И надобно с крутой горы спускаться. Вот, на горе других оставя дожидаться, Хозяин стал сводить легонько первый воз. Конь добрый на крестце почти его понес,         Катиться возу не давая;                      А лошадь сверху, молодая,          Ругает бедного коня за каждый шаг:                 «Ай, конь хваленый, тó-то диво!                 Смотрите: лепится, как рак; Вот чуть не зацепил за камень; косо! криво!                 Смелее! Вот толчок опять.          А тут бы влево лишь принять.                 Какой осел! Добро бы было в гору,                        Или в ночную пору;          А то и под гору, и днем!          Смотреть, так выйдешь из терпенья! Уж воду бы таскал, коль нет в тебе уменья!                 Гляди-тко нас, как мы махнем!                 Не бойсь, минуты не потратим,          И возик свой мы не свезем, а скатим!» Тут, выгнувши хребет и понатужа грудь,          Тронулася лошадка с возом в путь;          Но только под гору она перевалилась, Воз начал напирать, телега раскатилась; Коня толкает взад, коня кидает вбок;                 Пустился конь со всех четырех ног                       На славу;          По камням, рытвинам пошли толчки,                       Скачки, Левей, левей, и с возом — бух в канаву!                 Прощай, хозяйские горшки! Как в людях многие имеют слабость ту же:          Все кажется в другом ошибкой нам;                 А примешься за дело сам,                 Так напроказишь вдвое хуже.

ВОРОНЕНОК

                     Орел Из-под небес на стадо налетел         И выхватил ягненка, А Ворон молодой вблизи на то смотрел.         Взманило это Вороненка, Да только думает он так: «Уж брать так брать,         А то и когти что марать! Бывают и орлы, как видно, плоховаты.         Ну, только ль в стаде что ягняты?               Вот я как захочу                      Да налечу, Так царский подлинно кусочек подхвачу!»         Тут Ворон поднялся над стадом,         Окинул стадо жадным взглядом: Из множества ягнят, баранов и овец Высматривал, сличал и выбрал наконец               Барана, да какого?         Прежирного, прематерого, Который доброму б и волку был в подъем.         Изладясь, на него спустился И в шерсть ему, что силы есть, вцепился. Тогда-то он узнал, что добычь не по нем. Что хуже и всего, так на баране том         Тулуп такой был прекосматый,         Густой, всклокоченный, хохлатый, Что из него когтей не вытеребил вон               Затейник наш крылатый, И кончил подвиг тем, что сам попал в полон.         С барана пастухи его чинненько сняли;         А чтобы он не мог летать,         Ему все крылья окорнали         И детям отдали играть. Нередко у людей то ж самое бывает,               Коль мелкий плут         Большому плуту подражает! Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют.

СЛОН НА ВОЕВОДСТВЕ

             Кто знатен и силен,                            Да не умен, Так худо, ежели и с добрым сердцем он. На воеводство был в лесу посажен Слон. Хоть, кажется, слонов и умная порода,              Однако же в семье не без урода:                            Наш Воевода                    В родню был толст,                    Да не в родню был прост;              А с умыслу он мухи не обидит.                    Вот добрый Воевода видит —       Вступило от овец прошение в Приказ: «Что волки-де совсем сдирают кожу с нас». «О плуты!— Слон кричит,— какое преступленье!              Кто грабить дал вам позволенье?» А волки говорят: «Помилуй, наш отец!              Не ты ль нам к зѝме на тулупы Позволил легонький оброк собрать с овец?       А что они кричат, так овцы глупы: Всего-то придет с них с сестры по шкурке снять;              Да и того им жаль отдать». «Ну, то-то ж,— говорит им Слон,— смотрите!       Неправды я не потерплю ни в ком:              По шкурке, так и быть, возьмите;       А больше их не троньте волоском».

ОСЕЛ И СОЛОВЕЙ

                 Осел увидел Соловья И говорит ему: «Послушай-ка, дружище! Ты, сказывают, петь великий мастерище.                  Хотел бы очень я        Сам посудить, твое услышав пенье,        Велико ль подлинно твое уменье?» Тут Соловей являть свое искусство стал:                  Защелкал, засвистал На тысячу ладов, тянул, переливался;        То нежно он ослабевал И томной вдалеке свирелью отдавался, То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.                  Внимало все тогда            Любимцу и певцу Авроры: Затихли ветерки, замолкли птичек хоры,                  И прилегли стада. Чуть-чуть дыша, пастух им любовался                  И только иногда,        Внимая Соловью, пастушке улыбался. Скончал певец. Осел, уставясь в землю лбом:        «Изрядно,— говорит,— сказать неложно,             Тебя без скуки слушать можно;                     А жаль, что незнаком                     Ты с нашим петухом;             Еще б ты боле навострился,        Когда бы у него немножко поучился». Услыша суд такой, мой бедный Соловей Вспорхнул и — полетел за тридевять полей. Избави бог и нас от этаких судей.

ОТКУПЩИК И САПОЖНИК

Богатый Откупщик в хоромах пышных жил,                      Ел сладко, вкусно пил;        По всякий день давал пиры, банкеты,               Сокровищ у него нет сметы. В дому сластей и вин, чего ни пожелай:               Всего с избытком, через край. И словом, кажется, в его хоромах рай.               Одним лишь Откупщик страдает,                      Что он недосыпает.        Уж божьего ль боится он суда               Иль просто трусит разориться: Да только все ему не крепко как-то спится.               А сверх того, хоть иногда Он вздремлет на заре, так новая беда!               Бог дал ему певца, соседа. С ним из окна в окно жил в хижине бедняк Сапожник, но такой певун и весельчак,        Что с утренней зари и до обеда, С обеда до ночи без умолку поет, И богачу заснуть никак он не дает.               Как быть и как с соседом сладить,               Чтоб от пенья его отвадить?               Велеть молчать: так власти нет;               Просил: так просьба не берет. Придумал, наконец, и за соседом шлет.                      Пришел сосед.               «Приятель дорогой, здорово!»        «Челом вам бьем за ласковое слово». «Ну, что, брат, каково делишки, Клим, идут?» (В ком нужда, уж того мы знаем, как зовут.)               «Делишки, барин? Да не худо!» «Так от того-то ты так весел, так поешь?               Ты, стало, счастливо живешь?»        «На бога грех роптать, и что ж за чудо?               Работою завален я всегда;        Хозяйка у меня добра и молода:        А с доброю женой, кто этого не знает,                      Живется как-то веселей». «И деньги есть?» — «Ну, нет, хоть лишних не бывает,               Зато нет лишних и затей». «Итак, мой друг, ты быть богаче не желаешь?»               «Я этого не говорю; Хоть бога и за то, что есть, благодарю;        Но сам ты, барин, знаешь,        Что человек, пока живет, Все хочет более! таков уж здешний свет. Я чай, ведь и тебе твоих сокровищ мало. И мне бы быть богатей не мешало».        «Ты дело говоришь, дружок: Хоть при богатстве нам есть также неприятства,        Хоть говорят, что бедность не порок, Но все уж коль терпеть, так лучше от богатства.        Возьми же: вот тебе рублевиков мешок:        Ты мне за правду полюбился. Поди: дай бог, чтоб ты с моей руки разжился. Смотри, лишь промотать сих денег не моги        И к нужде их ты береги! Пять сот рублей тут верным счетом.               Прощай!» Сапожник мой,        Схватя мешок, скорей домой               Не бегом, лётом;        Примчал гостинец под полой;        И той же ночи в подземелье        Зарыл мешок — и с ним свое веселье! Не только песен нет, куда девался сон        (Узнал бессонницу и он!); Все подозрительно, и все его тревожит:        Чуть ночью кошка заскребет, Ему уж кажется, что вор к нему идет — Похолодеет весь, и ухо он приложит. Ну, словом, жизнь пошла, хоть кинуться в реку.               Сапожник бился, бился        И наконец за ум хватился;        Бежит с мешком к Откупщику        И говорит: «Спасибо на приятстве,        Вот твой мешок, возьми его назад;        Я до него не знал, как худо спят.               Живи ты при своем богатстве:               А мне, за песни и за сон,               Не надобен ни миллион».

КРЕСТЬЯНИН В БЕДЕ

                   К Крестьянину на двор            Залез осенней ночью вор;            Забрался в клеть и на просторе, Обшаря стены все, и пол, и потолок,            Покрал бессовестно что мог; И то сказать, какая совесть в воре!            Ну так, что наш мужик, бедняк, Богатым лег, а с голью встал такою,            Хоть по миру поди с сумою; Не дай бог никому проснуться худо так!            Крестьянин тужит и горюет,            Родню сзывает и друзей,            Соседей всех и кумовей. «Нельзя ли,— говорит,— помочь беде моей?»            Тут всякий с мужиком толкует            И умный свой дает совет. Кум Карпыч говорит: «Эх, свет! Не надобно было тебе по миру славить,                    Что столько ты богат». Сват Климыч говорит: «Вперед, мой милый сват, Старайся клеть к избе гораздо ближе ставить»,            «Эх, братцы, это всё не так,—                       Сосед толкует Фока,—            Не то беда, что клеть далёка, Да надо на дворе лихих держать собак;            Возьми-ка у меня щенка любого От Жучки; я бы рад соседа дорогого            От сердца наделить,                       Чем их топить». И словом, от родни и от друзей любезных Советов тысячу надавано полезных,            Кто сколько мог, А делом ни один бедняжке не помог. На свете таково ж: коль в нужду попадешься,            Отведай сунуться к друзьям, Начнут советовать и вкось тебе, и впрямь: А чуть о помощи на деле заикнешься,                      То лучший друг                      И нем и глух.

СЛОН И МОСЬКА

             По улицам Слона водили,                       Как видно, напоказ — Известно, что Слоны в диковинку у нас —       Так за Слоном толпы зевак ходили. Отколе ни возьмись, навстречу Моська им. Увидевши Слона, ну на него метаться,              И лаять, и визжать, и рваться,              Ну, так и лезет в драку с ним.              «Соседка, перестань срамиться,— Ей шавка говорит,— тебе ль с Слоном возиться? Смотри, уж ты хрипишь, а он себе идет                           Вперед       И лаю твоего совсем не примечает».       «Эх, эх! — ей Моська отвечает.— Вот то-то мне и духу придает,              Что я, совсем без драки,       Могу попасть в большие забияки.       Пускай же говорят собаки:              «Ай, Моська! знать, она сильна,              Что лает на Слона!»

МЕШОК

        В прихожей на полу,                 В углу,         Пустой мешок валялся.         У самых низких слуг Он на обтирку ног нередко помыкался;                       Как вдруг                 Мешок наш в честь попался         И, весь червонцами набит, В окованном ларце в сохранности лежит.         Хозяин сам его лелеет,         И бережет Мешок он так,                 Что на него никак Ни ветер не пахнет, ни муха сесть не смеет;                 А сверх того, с Мешком         Весь город стал знаком. Приятель ли к хозяину приходит: Охотно о Мешке речь ласкову заводит;         А ежели Мешок открыт, То всякий на него умильно так глядит;         Когда же кто к нему подсядет, То, верно, уж его потреплет иль погладит. Увидя, что у всех он стал в такой чести,                 Мешок завеличался,                 Заумничал, зазнался. Мешок заговорил и начал вздор нести;         О всем и рядит он и судит:                        И то не так,                        И тот дурак,                 И из того-то худо будет. Все только слушают его, разинув рот;                 Хоть он такую дичь несет,                        Что уши вянут:         Но у людей, к несчастью, тот порок,                        Что им с червонцами Мешок                 Чтó ни скажи, всему дивиться станут. Но долго ль был Мешок в чести и слыл с умом,                 И долго ли его ласкали? Пока все из него червонцы потаскали; А там он выброшен, и слуху нет о нем. Мы басней никого обидеть не хотели:                 Но сколько есть таких Мешков                        Между откупщиков, Которы некогда в подносчиках сидели;                        Иль между игроков, Которы у себя за редкость рубль видали, А ныне, пополам с грехом, богаты стали; С которыми теперь и графы и князья —                 Друзья;         Которые теперь с вельможей, У коего они не смели сесть в прихожей.         Играют зáпросто в бостон?         Велико дело — миллион! Однако же, друзья, вы столько не гордитесь!         Сказать ли правду вам тишком?         Не дай бог, если разоритесь: И с вами точно так поступят, как с Мешком.

КОТ И ПОВАР

          Какой-то Повар, грамотей,           С поварни побежал своей              В кабак (он набожных был правил       И в этот день по куме тризну правил), А дома стеречи съестное от мышей              Кота оставил. Но что же, возвратясь, он видит? На полу Объедки пирога; а Васька-Кот в углу,              Припав за уксусным бочонком, Мурлыча и ворча, трудится над курчонком.              «Ах ты, обжора! ах, злодей! —              Тут Ваську Повар укоряет,— Не стыдно ль стен тебе, не только что людей? (А Васька все-таки курчонка убирает.)       Как! быв честным Котом до этих пор, Бывало, за пример тебя смиренства кажут,—              А ты... ахти, какой позор!              Теперя все соседи скажут:              «Кот Васька плут! Кот Васька вор!   И Ваську-де, не только что в поварню,              Пускать не надо и на двор,              Как волка жадного в овчарню: Он порча, он чума, он язва здешних мест!»       (А Васька слушает, да ест.) Тут ритор мой, дав волю слов теченью, Не находил конца нравоученью.       Но что ж? Пока его он пел,         Кот Васька все жаркое съел.              А я бы повару иному       Велел на стенке зарубить: Чтоб там речей не тратить по-пустому,       Где нужно власть употребить.

ОГОРОДНИК И ФИЛОСОФ