Исчезая с рассветом

После монотонных холмов и полей, преследовавших их вдоль каждой мили Имперского тракта, на подходе к городу ландшафт начинал стремительно меняться.

Каменистые взгорья все чаще прорезались сквозь изумрудно-бурые участки земли и травы, деревья группировались в отдельные рощицы, а рощицы перетекали в некое подобие леса.

Дорога становилась все лучше и кое-где даже демонстрировала мощеные залысины, а мелкие деревушки все настойчивее липли к гостиницам и тавернам.

Дорого расцветала всеми оттенками цивилизации, и Бард был этому несказанно рад.

Они несколько переоценили свою близость к городу – только под вечер знаменитые огни Брандстада явили себя взгляду менестреля.

Тем лучше – вечером город выглядел наиболее эффектно.

Жаль только, что у Барда было так много времени наедине со своими невеселыми мыслями.

Анна так и не появлялась снаружи. Ему было неловко заглядывать внутрь, и до самого полудня он утопал в безмолвной агонии и терзался миллионом разнообразных сомнений. Когда Руфус все же появился снаружи, Бард испытал невиданное облегчение.

Они остановили вагончик и вместе кое-как накормили лошадей – прислужник был еще слишком слаб, а менестрель не привык иметь дело с животными.

В ответ на обеспокоенные расспросы Барда Руфус лишь пожал плечами и заверил его, что вскоре его госпожа будет на ногах.

«Вскоре», когда бы это ни было, так и не наступило до самого вечера. Тревога, владевшая им до привала, снова вцепилась Барду в самое сердце и сковала его мысли.

Дорога темнела в унисон с заходящим солнцем – деревья уже не пытались держаться от Тракта на почтительном расстоянии и наступали на него всею армадою, заслоняя и без того тусклый свет своими гротескными ветками.

Дорога сделала несколько сложно объяснимых петель и вынырнула на широкий склон.

А вот и он – Город.

Его полыхающие огни были первым, что бросалось в глаза. Огненно-пламенные, дикие формы, заключенные в неподвижных сосудах. Факелы, сокрытые за стеклом. Канделябры и люстры. Лампы. В каждом доме, в самых бедных кварталах и белоснежных дворцах – огни.

Когда глаза привыкали к буйному пиршеству все оттенков солнца, они замечали ворота. Две сужающиеся колонны нервно пронзали вечернее небо. Кто изваял их такими, эти неровные и в то же время стройные обсидиановые зубья? Они были как застывшая лава, пролившаяся на небо из недр земли, как два зазубренных пика, вырвавшихся наружу по чьей-то неведомой воле и застывших в отчаянной судороге вновь обретенного одиночества.

Те, кто продолжал верить в ушедших богов, видели во Вратах Брандстада самое явное доказательство в пользу своих убеждений. Кто еще мог воздвигнуть эти структуры? Кто еще мог оставить их, то ли разочаровавшись в безволии своих подопечных, облепивших монументальные пики муравейником вечного города, то ли придя в непознаваемый ужас от мрачного пафоса собственных творений?

Ближе к земле башни смыкались, и общее каменное основание разверзалось темною глоткой торговых ворот. Город опоясывала стена того же обсидианового оттенка. Она вытекала из башен как запоздалая мысль, закрепляя за Брандстадом неровный и причудливый контур. Некогда стены щетинились неровными зубьями вместо бойниц, но то, что прощалось недостижимому варварству уносящихся к небу башен, не сходило с рук этим доступным высотам.

Стену значительно сгладили, обтесали и приукрасили, так что из устрашающей она превратилась в горделивую.

Весь внутренний город жил своей жизнью. Будто стремясь откреститься от неизвестно кем построенных укреплений на своих границах, он пестрел вызывающей белизной. Дворцы, особняки, лачуги и лавки – все было ослепляюще белым. Небольшая родственность формы прослеживалось в склонности зданий к вертикальным остроконечным структурам, что в равной степени объяснялось как несознательной преемственностью стилей, так и малой площадью, на которой все эти строения должны были умещаться – оставалось только разрастаться ввысь, надеясь на изобретательность архитекторов. В остальном же внутренний город был строгим, лаконичным и гладким. Он старательно избегал всяких нежелательных ассоциаций и всем своим видом показывал, что оказался в этих стенах, потому как ему больше некуда было деваться.