Все лгут

Винсента я полюбила с первой секунды просто за то, что он был Винсентом, единственным нормальным человеком в этой чертовой семейке.

Когда папа и Мария поженились, я была за него рада, хотя вовсе не хотела перебираться на Королевский Мыс. Мне нравилась наша квартира на шестом этаже многоэтажки в Сульне, несмотря на тесноту и то, что из лифта всегда несло мочой, а стены его были исписаны матерными словами.

Первое время на Королевском Мысе все шло хорошо.

Казалось, Мария была донельзя довольна, что все мы стали жить под одной крышей. Я искренне старалась быть милой. Помогала ей полоть огород, пыталась поддерживать порядок на кухне и так далее. Она вроде бы тоже изо всех сил старалась – была ко мне добра, задавала кучу вопросов о Франции и о маме, а потом с лицом побитой собаки что-то неразборчиво бормотала, когда я признавалась, как сильно по ней скучаю.

Но потом Мария изменилась.

У нее было свое мнение по любому поводу: молоко должно быть экологически чистым, а объедки выбрасывать нельзя – их следует компостировать. Овощи покупать в магазине не годится, их нужно выращивать на грядках, и чем сильнее их поели гусеницы, тем лучше. Одежда должна быть целой, опрятной и не обнажать слишком много тела, а косметика не нужна вовсе.

Ты гораздо красивее без косметики, Ясмин, никогда не забывай об этом!

Меня достало, это было просто невыносимо. «Неужели теперь так будет всегда?» – думала я.

По пятницам и субботам не возбранялся алкоголь, курить можно было на вечеринке – но только не мне, мне не разрешалось ни то, ни другое, хотя я была уже почти совершеннолетней. Следовало жертвовать деньги на благотворительность, но ни в коем случае не ходить в церковь, потому что религия – это просто чепуха. Мария утверждала, что все люди имеют одинаковую ценность, вне зависимости от расы. Инвалидов следовало называть «люди с ограниченными возможностями», а старых перечников и перечниц – пожилыми. Африку Мария называла «загадочным континентом, с которым она очень хотела бы познакомиться поближе», при этом Ибица была «пристанищем тупых подростков-укурков из группы риска». Джаз был прекрасен. И еще фолк музыка, но только не поп – не то, что слушала я. Литература представлялась ей очень важной – буквально основополагающей для нашей цивилизации, но книги, которые читала я, к литературе не имели никакого отношения. Это было чтиво, развлечение, совершенно не подходящее для меня, а еще меньше – для Винсента, которого, очевидно, от подобного влияния следовало оградить.

Подружки у Марии были под стать ей.

Хуже всех была Грета, уродливая старая кошелка, которая изо всех сил старалась выглядеть моложе и к тому же вечно клеилась к папе, убедившись, что никто не видит. Они просиживали часами – она и Мария – за разговорами о недостатке «политической осведомленности» и «общественной вовлеченности» у молодежи.

А папа просто тупил с ними вместе. Ни разу не сказал и слова поперек, хотя я знала, что он думал иначе. У него как будто больше не было собственной воли, она словно испарилась в тот миг, когда он увидел лохматые волосы, мятую одежду и ненакрашенное лицо Марии на той вечеринке.

– Почему ты так себя ведешь? – однажды спросила я у него.

– Что ты имеешь в виду?

– Соглашаешься с ней, хотя на самом деле ты не согласен.

Папа вздохнул.

– Любовь – это компромисс, Ясмин.

– С мамой ты никогда так себя не вел.

Он обнял меня, поцеловал в щеку и прошептал:

– Нет, Ясмин, милая. С твоей мамой я тоже был таким. Ты просто была еще маленькой и этого не помнишь.