Мост

Еди пытается дотянуться до Карлавача, и тут прямо перед ним появляется Дилбер, она уже держит за повод Карлавача, но на нем уже Баба-сейиса нет. «Дилбер!» — вырывается из уст Еди. Но она почему-то молчит, а просто улыбается ему. От этой улыбки Еди становится тепло и приятно. «Дилбер!» — шепчет он и пытается приблизиться к ней и, сделав шаг, падает.

А дождь все лил и лил, таковы Каракумы: если уж нет дождя то надолго, а если уж пойдет, так бесконечно…

* * *

Еди нашли на следующий день на рассвете. Он был без сознания, а его верный пес Вепадар, как изваяние, стоял над ним, прикрывая его от дождя.

…Хораз-ага быстро сбросил с Еди мокрую одежду и, положив на овечий тулуп, начал растирать нутряным козьим жиром. Кошек развел жаркий огонь и растопил на сковороде курдючное сало, и когда оно остыло немного, поперчив его красным перцем, с ложки начал отпаивать Еди. Вскоре на его щеках начал проступать румянец.

— Хватит, Кошек, больше не надо, теперь давай его ближе к огню, — сказал Хораз-ага, заворачивая Еди в тулуп.

Когда Еди переносили к огню, он раскрыл глаза, и, тревожно оглядываясь по сторонам, прошептал:

— А где же Дилбер?

Отец с сыном молча переглянулись и, смутившись, опустили глаза. И Еди вновь впал в забытье.

Вечером, когда Еди стало чуть лучше, его отправили на машине в село.

— Поправляйся быстрее, сынок! — сказал провожая его Хораз-ага и, вспомнив вопрос «А где же Дилбер?», густо покраснел. — А ты что стоишь, влезай тоже в машину, — прикрикнул Хораз-ага на Кошека, пытаясь замять свою неловкость.

— Я не поеду, я остаюсь с тобой, отец, — сказал дрожащим от волнения голосом Кошек.

Перевод В. Аннакурбановой.

МОСТ

Повесть

Сторонний наблюдатель затруднился бы определить его настроение. Не сказать, чтобы прекрасное, но и унылым его не назовешь. Так, серединка на половинку. Внешне он был не так уж прост и ясен. На первый взгляд, сильный, бодрый, энергичный, а приглядишься — одни сомнения да колебания. Губы не то улыбаются, не то кривятся. Только вот глаза… Непроглядной черноты, глубокие — и впрямь зеркало души. Сейчас в этом зеркале отражалась молодость, гордость, и хотя на самом дне проглядывала какая-то растерянность, самоуверенность брала верх. Из-за нее он и пустился в путь раньше времени.

Он сошел с поезда в полдень, автобуса дожидаться не стал. Зашагал, повторяя: «Дорогу осилит идущий». К чему ждать. Кто-нибудь да подберет, а нет — дойду пешком, вещей у меня один «дипломат».

Он не задумывался над тем, что делает, наоборот, ему казалось, что это единственно правильный путь. Кто знает, когда придет автобус — через час, через два? Дорога на Караджар — это тебе не ашхабадские проспекты, по которым машины несутся потоками. Здесь если посчастливится, пройдет грузовик, и ты сядешь, в тесноте да не в обиде, а нет — торчи у обочины и глотай пыль. Ничего, дорогу осилит идущий. Если идти так, то до стройки в Караджаре он доберется.

Довольно скоро он ощутил жажду, пересохли губы. Только теперь он подумал, что, может быть, поторопился. И зачем нужно было идти в такую жару пешком. Еще минута-другая, и он вполне уверился, что совершил ошибку. Чего не сиделось, спешил, как на пожар! Можно подумать, тебя там ждут с распростертыми объятиями! Или станут выговаривать, что опоздал на работу?

Он ругал самого себя, поняв, что сделанного не воротишь. Он встревожился: жара в Каракумах была жестокой, немилосердной. Человек, знакомый с пустыней, не вышел бы в путь без воды. Почему он не подумал об этом раньше? Не зря предки говаривали: «Если не повезет, так не повезет». Все успели сказать предки…

О чем он только не думал, но — удивительная вещь — он не думал о возвращении. И на это была поговорка — «Брошенный камень не воротится», так и он — шел только вперед.