Юлька немного знала о нем. В сорок первом (в год Юлькиного рождения) Шлыков сопровождал в эвакуацию состав с оборудованием Киевского депо. Когда поезд проходил мост на Днепре, его бомбили немцы. Взрывной волной Шлыкова выбросило с тормозной площадки. Только чудом не задев стальной фермы моста, он спиной ударился о воду. Пришел в себя и выплыл, с тех пор болел.
— Да, мы начали с «овечки» за номером 7024, — снова сказал Шлыков: — Я тогда мальчишкой был. Отец у меня в депо работал, под Москвой. В восемнадцатом году на фронт ушел. Одни мы с матерью остались. Голодухи хватили, как сейчас помню.
Шлыков говорил негромко.
— Я бы никогда не запомнил этого дня, если бы не случай. Мать велела мне снести корзину белья в красноармейские казармы, что рядом с депо были. Назад я двинулся прямо по линии. Думаю, уголек какой попадет — очень холодный апрель выдался. Нас, пацанов, охрана никогда не задерживала. Мы и шатались «меж двор», как тогда говорили. Иду мимо депо, а там свет — колышется по стеклам да по рамам, словно внутри костер горит.
Зашел в депо, а там паровозов мертвых видимо-невидимо. В углу люди факелы жгут, работают. Что меня дернуло, не знаю, может, долго один шел, по людям соскучился, а может, родным, отцовским запахло. Словом, пошел на факелы, к огню поближе.
— Вот приди такой мальчонок к Бондаренко, когда он над паровозом колдует… — Шлыков пошарил глазами по толпе, нашел Бондаренко и улыбнулся: — Ты бы его, Федотыч, прямым ходом домой отправил, с провожатым… А со мной знаешь как было? Слез с паровозной будки человек, присел передо мной на корточки. В сапогах, перетянутых бечевкой. Лицо от холода и копоти — сизое. Кондукторскую фуражку по самые уши нахлобучил. Руки красные, настывшие. Взял он меня этими руками за плечи, повернул к свету: «Ты чего, говорит, сюда залетел, воробей, замерз?»
Я ответил, что замерз, конечно. Домой иду. А он засмеялся: «Погрейся, — говорит. — У нашего огня скоро вся Россия греться будет. Подрастешь, вспомнишь».
Это было, ребята, девятнадцатого апреля тысяча девятьсот девятнадцатого года…
Когда Шлыков сказал «ребята», голос у него дрогнул, словно споткнулся. Наверное, он хотел сперва сказать «товарищи», но почему-то не сказал.
— Мать меня выпорола. Я только под утро из депо-то ушел. Все смотрел, как кувалдами втулки в дышла загоняли. Колесные пары на руках переносили. Года три спустя, когда в ячейку комсомола вступил, узнал, что это был первый коммунистический субботник. А железнодорожника того, что в кондукторской фуражке был, и сейчас бы узнал. Отца в лицо вспомнить не могу, а его помню.
Шлыков закашлялся, достал платок, вытер им лоб.
— Тут вот говорили: «Все под знамена»… — Шлыков покосился на Сеню Лебедева, и на лице его появилась чуть заметная усмешка. Не улыбка, не смешок — именно усмешка: непрощающая и жестокая, и Юлька подумала, что лишь сейчас увидела Шлыкова настоящего. — Я не зову вас, товарищи, сегодня же срочно организоваться в коммунистические бригады. Мне самому еще не все ясно, — сказал Шлыков. — Но здесь есть над чем всем нам подумать. Думайте… Пусть каждый осмотрит себя со всех сторон, пусть все взвесит…
Расходились не торопясь. Оживленно толковали между собой.
Поток пронес Юльку мимо дверей механического. Тут к ней протиснулся Чекмарев.
— Ну что, Гранина? — спросил он. — Теперь ты, брат, живешь!
— Почему? — удивилась Юлька.
Гаврила усмехнулся и, не ответив ей, стал пробираться к выходу.
В цехе Юлька огляделась, увидела возле карусельного станка Андрея и Бондаренко и направилась к ним.
— Я не хотел говорить, пока здесь были ребята, — сказал Бондаренко Андрею. — А теперь скажу. Не закончен наш спор, Андрей, не закончен, если по-большому говорить. Вот дай-ка мне газетку…
Андрей вынул из кармана спецовки вчетверо сложенный газетный лист и подал Федотычу.
ebooksa