И раз за разом ускользает от нас. Римская надпись блекнет, ночи стесывают мрамор.
О многоликой Андалусии
Всего так много. И стихи Лукана,и Сенеки тома чеканных строк.Мечеть и арка. А в тени потокбурлит у мусульманского фонтана.Вечерняя коррида. И неистов,и нежен звук мелодии. Благаяпривычка отдыхать, труда не зная.Кварталы иудеев-каббалистов.Об Индиях голодные мечты.И Гонгора златой. А вечерамибеседы с Рафаэлем, пир с друзьями.И корабли, и шпаги, и щиты.Хор голосов и бурная стихия —все в имени одном: Андалусия.Гонгора
Сраженье – Марс. Светило – Феб, а море —Нептун, но бог сокрыл сиянье волн,от глаз моих навеки. Ныне полнмой дух не Им – кто и Один, и Трое, —а ветхими руинами. Злой рок:меня кумиры древние манили.Я мифом окружен. И сам Вергилийпленил меня. Я сделал все, что мог.Вергилий и латынь. Любые строкив стихах моих суть лабиринты слов,переплетенья разных голосов,куда плебеям грубым нет дороги.В веках увидеть, как летит стрела,в потоке разглядеть хрусталь текучий,и перлы различить в слезе горючей, —чудесней нет на свете ремесла.Что мне льстецы и дерзкие нахалы?Я локон в злато превратил – он жив.И коли есть у Господа архив,быть может, в нем мои инициалы?Вернуться я хочу к простым вещам:воде, кувшину, хлебу и цветам…Все вчерашнее сон
Лишь пустяки. Его зовут Муранья,кружок друзей, негромкий разговор,вечерний полумрак, просторный двор,рука, гитары старой воздыханья.Былое в песне простенькой живет;милонга повествует о разборкахна улицах, в борделях, на задворках,и вот уже ножи пустили в ход.Лишь пустяки, пришедшие из тьмы,но этих мне достаточно деталей,чтоб мифологией они предстали, —как та, что в школах изучали мы.Вчерашнее – лишь глина для того,чтобы сегодня сотворить его.На улице Пьедрас-и-Чили
Я здесь бывал, должно быть, и не раз.Теперь не вспомнить. Мне сегодня мнится,что ближе Ганг неведомый струится,чем вечер тот и тот рассветный час.Превратности судьбы уже не в счет.Они лишь мягкой глины часть – былого:его искусство лепит, время трет,и в нем авгуру не понять ни слова.Не то клинок таила тьма, не тохранила розу. И скрывает ихв ночных краях теней переплетенье.Лишь пепел мне остался. Прах. Ничто.И, сбросив маски дней пережитых,я после смерти обрету забвенье.Милонга язычника
На соловом покинул пустынюязычник из дальних земель.Была его родиной пампа —Пинсен или Катриэль.Скакун без седла и язычник —одно, а не два существа,Чтоб править конем, шли в делотолько свист и слова.Любил он вострить копье,блестящее от шлифовки,но что такое копьепротив меткой винтовки?Он мог исцелять словами —такому лишь подивиться.Он знал потаенные тропы,ведущие через границу.Из диких земель он пришели в дикие земли вернулся,и вряд ли кому рассказало мире, с которым столкнулся.Он прежде не видел дверей(для нас эта штука – не диво),не знал про дома с дворами,не видел колодца и шкива.Не знал, что дом внутри стениз разных комнат устроен,там есть кровати, сиденьяи много других диковин.Себя он впервые увиделв зеркале отраженным,и тот, кого он увидел,не выглядел удивленным.Без звука, без знака, без жестастояли они с двух сторон.Один из них (кто же?) смотрел,как будто во сне видел сон.И вряд ли он удивилсяпораженью и злой кончине.Для нас его жизнь и смертьи есть «Покоренье пустыни».Милонга мертвеца
Приснился он мне в этом доме,меж этих стен и дверей.Бог позволяет людямво сне видеть суть вещей.Во сне острова я видел,где скована льдом земля.О прочем пускай расскажутмогилы и госпиталя.Родом он был из провинциигде-то в глубинке страны.(Зазорно писать, что людигибнут во время войны.)Вместе с однополчанамиего из казармы вывели,в руки дали оружие,послали навстречу гибели.Говорильни было изрядно,дело обставили ловко,одновременно вручаяраспятие и винтовку.Он слышал спесивые речиспесивого генерала.Впервые в жизни он видел,как кровь на песке застывала.Он слышал «Ура!» и «Пощады!»,он к смерти стоял лицом.Ему лишь хотелось дознаться,готов ли он быть храбрецом.Во всем он успел разобратьсяв секунду, когда был ранен.Он молвил: «Я страха не ведал»и умер на поле брани.Смерть его стала незримойпобедой. И я себепризнался в скорби и в завистик этой мужской судьбе.1982
В глубине полок, за шеренгой книг, накопилась пыль. Видеть ее я не могу, но под рукой – что-то вроде паутинки.
Это мельчайшая часть того хитросплетенья, которое мы зовем мировой историей или космическим процессом. Хитросплетенья, куда входят звезды, предсмертные хрипы, переселения народов, маршруты мореплавателей, луны, светляки, бдения, карты, наковальни, Карфаген и Шекспир.
Входит в него и эта страничка, так и не ставшая стихами, и сон, который видел под утро и уже позабыл.
Есть ли у хитросплетенья цель? Шопенгауэр считал ее такой же неуловимой, как лица или львы, увиденные вдруг в рисунке облаков. Так есть цель у хитросплетенья? В любом случае она не имеет ничего общего с моралью: мораль – выдумка людей, чуждая непостижимым богам.
Может быть, щепотка пыли – такое же необходимое звено этого хитросплетенья, как груженные золотом корабли империй или дымок нарда.
Хуан Лопес и Джон Уорд
Им выпало жить в странную эпоху.
Планета была поделена на разные страны, каждая – со своей клятвой верности, бесценными воспоминаниями, непременно героическим прошлым, правами, обидами, со своей особой мифологией, бронзовыми героями, юбилейными датами, демагогами и символами. Это разделение, дорогое сердцам картографов, предвещало неминуемые войны.
Лопес родился в городе у недвижной реки; Уорд – в окрестностях другого, по чьим улицам бродил отец Браун.
Один выучил испанский, чтобы прочесть «Дон Кихота». Другой исповедовал любовь к Конраду, однажды озарившую его в классе на улице Виамонте.
Они могли стать друзьями, но увиделись лицом к лицу единственный раз, на островах, чье имя сегодня слишком известно, и тогда каждый из двоих был Каином и каждый из двоих – Авелем.
Их зарыли рядом. Теперь они – добыча снегов и тлена.