Один из челяди, который уйти не поспешил, лежал на земле. Призрак нагнулся над ним и человеческим голосом о чём-то спросил. Епископ услышал крик, привидение ещё ближе скользнуло к шалашу.
В свете молнии он увидел перед собой Бету и, встревоженный, перекрестился. Она стояла, указывая рукой за собой.
– Под Богуцином, кровавое поле! Я шла вам добрую весь объявить… Ой, лилась, лилась та кровь, которую вы хотели пролить. Пали все предатели!
Епископ, у которого прошёл первый страх, поднялся с земли.
– Ты лжёшь, мерзкое чудовище! Лжёшь! – закричал он.
Его голос замирал в горле, он стал звать Ворона, который, увидев знакомое ему привидение, хорошенько спрятался в заросли. Послышался слабый смех. Бета, недолго постояв перед шалашом, вытянула на прощание руку и пошла дальше…
Только когда её уже видно не было, Ворон прибежал к епископу, который, не сказав, за что, начал его бить обухом.
На востоке начинало светать. Ксендз Павел попросил коня, когда на тракте показалось двое всадников, мчавшихся что есть сил на покрытых пеной конях.
Прежде чем Ворон к ним выбежал, желая остановить, они промелькнули и исчезли. За ними ехал один, под которым пал конь и он с ним, и не поднялся уже больше. Оба были покрыты кровью… а когда Ворон приблизился, нашёл два догорающих трупа.
Узнали в человеке Рациборова сына, изрубленного мечами, пронзённого стрелами. Он ещё отворил к ним глаза, подвигал ими – и скончался…
III
В бедной хате на постлании из сена и соломы, едва покрытый снятыми с коня войлоками, во мраке, который иногда слабо освещал забытый огонь в другом конце избы, лежал Павел, епископ Краковский.
На лавках молча сидело несколько человек со сложенными на груди руками, с грустно поникшими головами, тревожно поглядывая на ложе, на котором спал, но мучился муж неудержимых страстей и беспокойного духа.
После того как Болеслав и Лешек разбили под Богуцином краковян и сандомирцев, Павел с другими хотел искать приюта в Ополье. Потом его охватил какой-то страх, как бы его не выдали. Не доверял никому, не хотел быть ни на чьей милости. Предпочитал свободно искать пристанище, бродя по лесам и костёльным землям, чем положиться на Владислава Опольского.
Сразу после этого кровавого боя, в котором, отчаянно защищаясь, пали самые храбрые, такие как Святослав и Рацибор, разошлась новость о страшной месте, какою Болеслав преследовал предателей, которые против него вступили в союз с Опольчиком.
Искали епископа, взятых в плен в битве заперли в темницах, у беглецов отнимали имения, никому не было прощения.
Эта суровость была несовместима с мягким характером Болеслава. Лешек Чёрный вынуждал его к ней, требовали от него те, что остались ему верны. Тревогой хотели предотвратить новую измену.
Епископ, блуждая несколько дней, где бы не получал информацию, везде ему подтверждали одно. Ни для кого не было прощения. Они хорошо знали, кто уговорил Опольчика, кто втянул в предательство землевладельцев, повсюду искали преступника, чтобы ему отомстить. Страх тюрьмы, может, ещё больше, чем страх смерти, гнал епископа, не давая ему нигде отдыха.
Приближалось жаркое лето, кони от усталости падали, люди были изнурены ночным и дневным скитанием, голодом и бессонницей. Сам епископ, которого железной силой поддерживал беспокойный дух, после нескольких недель побега и скитаний чувствовал себя смертельно уставшим и больным. Получил горячку.
Но и в этом состоянии раздражения не изменился в нём человек, не простил никому. Только месть в нём усиливалась до ярости, бессильный, он искал для удовлетворения её такие же безумные средства, как она была. Он отправил в Литву людей, чтобы втянули толпы язычников по крайней мере уничтожением края, подвластного Болеславу и Лешеку, отомстить за его разочарование.