– О, ты знаешь! Лжёшь! – кричала Зона. – Ты знаешь!
Люди молчат, достаточно посмотреть на них, чувствуется, что что-то проглатывают и утаивают, потому что должны… с ним что-то стало – его нет в живых! Зверь его задрал или ты!
Гнев женщины разлился страшными слезами, стоном и рыданиями. Епископ, смерив её и Бету долгим, мрачным взглядом, пошёл к двери и захлопнул её сильно за собой.
Верханцева упала на пол, в слезах, в отчаянии.
Они с мужем на первый взгляд не были никогда очень сердечными, но Зоня по-своему была к нему привязана, ревновала его, долго жила с ним, привыкла к нему, были друг другу взаимно нужны. Горе по нему объявилось почти отчаянием.
Можно было предсказать, что оно не продлится долго, но первый взрыв его был страшен.
Бета, для которой всё это после монастырского спокойствия было новым, стояла, смотрела, слушала, поражённая и больше заинтересованная, чем взволнованная. Первый раз в жизни она видела такую дикую страсть, хоть сама была не менее пылкой.
После различных призывов, проклятий, выкриков к Богу и святым о мести, о каре, о помощи, Зоня повернулась к Бете.
– Унай же ты этого человека, каков он, – воскликнула она, – узнай ты его заранее, потому что и тебя ждёт то же, что и нас! – Прочь, за дверь, когда ему скуление надоест, или убить прикажет. Ты не первая и не последняя! Таким он всегда был и таким дьяволы душу его похитят в ад! Готовься и ты, неженка! Как ему приешься, изведёт без милосердия.
Грозя ей кулаком, вся ещё от гнева и волнения делая бессмысленные движения, Верханцева, сжимая в руке рог, побежала к двери, словно преследовала епископа. Бета устремилась за ней глазами. В её душе пробудился вопрос – было ли это счастьем, ради которого она покинула монастырь?
II
Комната была сводчатая, низкая, маленькая, почти как монастырская келья. Одно зарешечённое окно с тёмными стёклами впускало в неё столько света, что днём, сидя возле него, можно было читать.
В углублении толстой стены, в которой оно размещалось, стоял деревянный стул, дубовый, с простой резьбой, с высокими подлокотниками и боками, застеленный старой подушкой. Перед ним стояла хорошо стёртое подставка для ног и стол с приподнятым пюпитром, без которого тогдашних толстых, тяжёлых книг читать было невозможно.
Все они, за малым исключением агенд и набожных книг, имели форму толстых фолиантов, были оправлены в дубовые доски, обиты латунью, и один человек иногда едва их мог поднять. Читатель должен был раскладывать их на таком пюпитре, чтобы удобно было в них смотреть.
Именно такой гигантский фолиант покоился открытый перед стулом, а отрезанный кусочек пергамента служил ему закладкой.
Справа ниже пюпитра на подставке покоилась чёрная роговая чернильница, незакрытый ножик и весь инструмент для письма. Слева стояли оправленные в дуб, простые стеклянные песочные часы, с белым, как снег, песком, отмеряющие время.
Погашенная итальянская лампочка со своими прутиками и цепочками выглядывала из-за песочных часов.
Напротив этого стула, целиком втиснутого в нишу стены, на маленькой верхней полочке, так, что читатель всегда мог иметь её на виду, стаял череп, напоминающий набожному жителю этой убогой комнатки о ничтожности бренных вещей.
За тем окном, в тёмном уголке стояла кровать анахорета, тесная, твёрдая, покрытая одним шерстяным, выцветшим одеялом. Подле неё у изголовья виден был аналой с распятьем и жбанек на полу.
Пол без коврика и подстилки состоял из потрескавшихся уже и раздавленных кирпичей, из середины которых тут и там даже земля проглядывала.