Но так решил сам король, муж всегда большого сердца и такого благородства, что никого в неблагородстве заподозрить не мог. Он заранее объявил, что не боится, не может показать страха, что доверяет королеве и с маленьким отрядом пойдёт в такой же безопасности, как в собственный дом. Тщетно его старались переубедить, железной волей он настаивал на своём, а сколько бы раз он её не объявлял, венгры знали, что сломить её не даст.
Неисчерпаемой доброты, всегда готовый простить, как отец, щедрый и расточительный, король имел в себе то, что, когда зачерпнул собственную мысль из сердца, никому не позволял её отнять у себя. Поэтому и в этот раз отъезд в Яврин был делом решённым, на что венгры смотрели косо.
Также к свите короля назначили преимущественно польский двор. Двое молодых Тарновских, двое Завишей, также несколько из старшин, декан Ласоцкий, потому что этот никогда не уступал, когда шла речь о более важных делах, наконец и тот, кто пишет эти слова, как капеллан и исповедник был присоединён к кортежу.
Кардинал Цезарини сопровождал нас как заложник, поручитель и посредник, и как был рад, что довёл нас до этой встречи, выразить трудно. Наверняка король, наш государь, тоже ехал не без волнения, и его молодое лицо об этом свидетельствовало. Несколько лет воюя с королевой, зная её как непримиримого врага, в конце концов ехать к ней было жертвой, которую только такой хитрый муж, как кардинал, мог выхлопотать. Это была жертва для церкви и дела всего христианства.
Королевский отряд, достаточно многочисленный для его достоинства, был, однако, слишком маленьким, чтобы вызвать какое-либо опасение. Когда подняли решётку, мы увидели в замке рыцарский двор Эльзы и господ, которые ей служили, довольно пышно наряженных и вооружённых. Дело явно было в том, чтобы не показать бедность перед чужими.
Нас всех с королём кардинал вёл по лестнице к верхней зале замка. Там нас ждала королева Эльза, которую Владислав никогда не видел, и они встретились первый раз. Я, что видел её некогда издалека в путешествии из Праги в Знаймы рядом с отцом Сигизмундом, тогда молодую, свежую и красивую, с трудом мог узнать в преждевременно увядшей женщине, постаревшей, с восковой кожей, похудевшей и выражающей всей физиономией такое страдание, что даже в сердце врага пробудила бы милосердие к себе. Несмотря на это, в ней было величие императорской дочки и остатки красоты.
Когда король Владислав вошёл в залу и, отдав поклон, робко к ней приблизился, королева, всмотревшись сначала в его лицо, которое выражало доброту, точно склонённая к нему внутренним волнением, подала ему обе руки.
Это первое приветствие прошло довольно молча, но успешно, а кардинал, взяв за двоих голос, сблизил их ловкой речью, к которой был готов. Это повлияло на взаимоотношения лиц, принадлежащих к обоим дворам, которые смотрели друг на друга недоверчиво и строго, а позже сразу стали дружелюбней друг к другу относиться.
В тот день, как я думаю, ни до каких переговоров не дошло, едва дошло до взаимного сближения и понимания. Принимали нас без роскоши, но так, как подобало королеве, и ни в чём недостатка не было, а с размещением в замке проблем не было. Нам отдали целое крыло, и хотя кардинал гарантировал безопасность, всё же польская королевская стража ночь напролёт, сменяясь, бдила. Мы заметили, что и чехи тоже стояли на часах и не спали.
В последующие дни, поскольку переговоры не прошли быстро и легко, какой-нибудь из этих излишних мер предосторожности с обеих сторон пренебрегали, всегда, однако, нужно было охранять короля.
Преодолев первое опасение при встрече с королевой, как бы она не мучила его излишними упрёками, Владислав вернул свободу ума, и, так как желал показать, кем был в действительности, так, думаю, и сделал это. Лицо королевы, в первый день хмурое и мрачное, постепенно прояснилось. На нём можно было увидеть и прочесть, что исход переговоров обещал быть удачным. В последний день, когда назавтра объявили отъезд, в явринском костёле прочитали во всеуслышание на венгерском, польском и немецком языках заключённый договор.
Король преподнёс в подарок Елизавете несколько соболевых шуб, привезённых из Польши, и получил от неё несколько выносливых коней. Ещё прежде, чем нам сообщили условия, мы все заметили, что королева с почти материнским доверием вела себя с нашим государем, а на её губах появилась улыбка, только печальная.
На Масленицу король пригласил Елизавету в Буду, которая обещала ему там быть. Об условиям мира говорить не хочу, потому что, как окажется позже, и она, и всё, что мы с помощью кардинала с великим усилием тут сотворили, удивительным Божьим приговором обратиться в ничто.
В последний вечер король мне доверчиво объявил, что королева Елизавета проявила к нему доброту и с полным доверием обещала, что уступит венгерский трон, соединив его со своей старшей дочкой, что будет любить его как сына, во всём поддерживать и помогать ему не перестанет, лишь бы он старался из рук Фридриха, короля Римского, какими-либо средствами вернуть её сына и его корону, а вместе с ним наследственное Австрийское княжество, которое тот захватил.
Когда наступило время уезжать, король, королева, кардинал, все мы были в самом лучшем расположении духа, радуясь, что подписали мирное соглашение, и обещали себе от него прекрасное будущее.
Я, который так давно имею честь и счастье оставаться при особе короля, должен признаться, что давно таким весёлым, таким радостным, таким оживлённым его не видел. Я упрекал себя в том, что удивительным внутренним расположением чувствовал грусть и беспокойство, как если бы именно в эти минуты предвкушал какое-то разочарование и новую катастрофу.
По просьбе королевы декан Ласоцкий, из нашего двора, который при составлении мирного договора был правой рукой кардинала, остался в Яврине. Все в хорошем настроении возвращались в Буду, кроме меня, который ехал назад более грустным, чем когда ехали в Яврин. Это происходило 14 декабря.
Пути Господни неисповедимы… Когда Цезарини радовался своей победе, а мы – окончанию войны, сначала мы столкнулись с тем, что, оставшиеся в Буде паны, услышав о выгодных условиях мира, сразу подняли голос против него. О том, чтобы наделить дочек Елизаветы приданым за счёт государства и оторвать хотя бы пядь земли от него, они и слышать не хотели.
Кардинал позволил им кричать и горлопанить, как обычно, ждал, что буря с громом пройдёт и умы успокоятся. Он льстил себе, что сможет их склонить. У него не было привычки в собрании, состоящим из множества голов, пытаться идти одному против всех, но, беря противников по одиночке, принуждать сменить мнение, и только тогда выступал, когда обратил большинство. И тут, несомненно, так бы обошёлся с другими, если бы Бог распорядился иначе.
Когда мы покидали Яврин и попрощались с королевой, мы все её видели уставшей, бледной и не слишком крепкой, но, впрочем, вполне здоровой и ни на какие недуги не жаловалась.