В течение года растение проходит все стадии жизни, от семени до размножения и смерти, но это не та смерть, которую претерпеваем мы, – растительный мир весьма искусен в воскрешении самого себя. Наша собственная смертность нарушает непрерывность времени. Мы знаем, что потеряем будущее и у нас отнимут все, что мы любим. Неудивительно, что мы пытаемся изгнать смерть из нашей жизни. Но это, как утверждал великий эссеист и философ шестнадцатого века Монтень, является ошибкой и только усиливает наш страх перед смертью. Вместо того чтобы рассматривать смерть как своего рода противника, с которым нужно сражаться на поле боя, Монтень считал, что нам нужно воспринимать ее как нечто более ординарное: «Мы должны лишить ее загадочности, присмотреться к ней, привыкнуть к ее существованию». Не то чтобы Монтень сам находил это легким, совсем наоборот: когда он был молодым человеком, его удовольствие от жизни омрачалось преследовавшим его страхом смерти.
Размышляя о том, как может закончиться его собственная жизнь, Монтень надеялся, что это произойдет в его саду: «Я хочу, чтобы смерть застала меня за посадкой капусты, но я желаю сохранить полное равнодушие и к ней, и тем более к моему не до конца возделанному огороду»[260]. Он понимал, что жизнь – всегда процесс, что ничто не является неизменным, независимо от силы нашего желания, и что, какой бы длинной или короткой ни была наша жизнь, никто из нас не может завершить все, что мы запланировали и получить то, на что мы надеялись в ней. Но, символизируя незавершенность жизни, капустная грядка Монтеня напоминает нам также о непрерывности цикла, поскольку, пусть и обрываясь на полуслове, наши слова и мысли могут продолжать жить благодаря реальной или метафорической капусте, которую мы посадили.
Через год после того, как я получила квалификацию врача, произошло нечто, что у меня прочно ассоциируется с Монтенем и его желанием умереть на своей капустной грядке. Я работала в кардиологическом отделении, и помимо ежедневных обязанностей мне часто приходилось проводить экстренную госпитализацию. То утро не было исключением, и когда прозвучало сообщение о том, что в больницу везут мужчину в возрасте около семидесяти лет с остановкой сердца, я направилась прямиком в реанимационную палату. Остальная часть реанимационной бригады уже собралась, и мы стояли и ждали, а часы на стене отсчитывали драгоценные минуты.
Затем в двери ворвалась бригада «Скорой помощи», и все пришли в движение. На носилках лежал мужчина с седыми волосами и длинной седой бородой. На мой взгляд он выглядел как сам Отец Время, фигура прямо из книжки с картинками. Узнав, что смерть застала его за стрижкой газона, я только укрепилась в своем впечатлении. Должно быть, он лежал на свежескошенной траве, потому что ее мелкими обрезками были покрыты его куртка, брюки и резиновые сапоги. Когда его перенесли с носилок на тележку, часть травы упала на пол, а затем, когда с его тела срезали одежду, ее упало еще больше. Запах скошенной травы наполнял воздух, пока мы сосредоточились на строгой и четко выверенной последовательности действий по реанимации.
Позже, когда администратор пошел поговорить с женой этого человека, я мельком увидела, какая она маленькая и хрупкая; рядом с ней стоял кто-то помоложе – возможно, дочь. Может быть, пока он был в саду, она была в доме и готовила им обед? Возможно, для них это был обычный день, и ничто не предвещало скорого и жестокого расставания.
Когда в тот день мелкие обрезки травы рассыпались по белой, стерильной комнате, мне показалось, что перед нашими глазами развернулись две версии смерти. С высокотехнологичными экранами и пищащими аппаратами мы находились в пространстве, оборудованном для борьбы с силами, которые уничтожают жизнь, где тело воспринималось как неисправная машина. Но в конечном счете мы все возвращаемся в землю, и зеленые травинки подтверждали безусловную естественность этого факта.
Мы отделили себя от природы до такой степени, что забыли, что являемся частью огромного и живого континуума, что атомы в наших телах происходят из продуктов земли и что со временем они вернутся в цепочку жизни. Эта связность между нами и миром природы проявляется не только в смерти, ибо даже когда мы живем своей повседневной жизнью, обновляющаяся на нас кожа превращается в пыль, а выделяемый нами углекислый газ способствует росту растений. Хотя мы живем в век технологий и прячемся за своими машинами, трудности с усвоением такого понимания свойственны не только нашему времени. Осознание естественности смерти не приходит к нам интуитивно и, вероятно, никогда не приходило. Просто мы нашли более сильные и изощренные способы дистанцироваться от этого.
То, что мы и таким образом являемся частью природы, показалось глубоко шокирующим Зигмунду Фрейду, когда он впервые столкнулся с подобной идеей. Ему было всего шесть лет, и его мать только что объяснила ему, что все мы сделаны из земли и должны будем в нее вернуться. Он решительно отказывался ей верить. Пытаясь убедить его, она потерла ладони друг о друга, как делала, когда готовила клецки, только в этом случае она терла кожу о кожу. Фрейд описал, как мать затем показала ему «сероватые чешуйки эпидермиса, образовавшиеся в результате трения, как доказательство того, что мы сделаны из земли». Ее действия возымели желаемый эффект: «Мое потрясение от этой демонстрации в подтверждение зловещего пророчества не знало границ, и я безропотно смирился с этим утверждением, которое лишь впоследствии облеклось в слова: ”Du
Четырьмя годами ранее, когда Фрейду едва исполнилось два года, умер его младший брат Джулиус. Периодически, на протяжении всей своей жизни, Фрейд страдал от приступов того, что он называл “
Он также обращал внимание на то, что в глубине души мы все верим, что бессмертны, поскольку наша собственная смерть не может быть представлена в бессознательном. Он утверждал, что логическое утверждение «все люди должны умереть» является бессмысленным применительно к нам самим, ибо даже когда мы воображаем себя мертвыми, мы все равно присутствуем как зрители. Недавние исследования, проведенные в Университете Бар-Илан в Израиле[263], показали этот эффект в действии.
В ходе серии исследований ученые заметили, что прогнозирующая система мозга демонстрирует тенденцию классифицировать смерть как нечто такое, что происходит с другими людьми, а не с нами. Хотя сопротивление идее о том, что смерть напрямую связана с нами, может защитить нас от непреодолимой тревоги, это значит, что большую часть времени мы живем в отрицании собственной смертности.
Мы можем либо игнорировать смерть, либо жить в страхе перед ней – нечто среднее придумать сложно. Если мы слишком много думаем о смерти, это мешает нам жить, однако если мы совершенно не думаем о смерти, мы опасно не подготовлены.
Люди всегда пытались рационализировать происхождение человека и его кончину. Возьмем многочисленные мифы о том, как из глины и земли был создан человек. В древнегреческой мифологии Прометей создал первых людей из земли и воды, а Афина вдохнула в них жизнь, Библия повествует о сотворении Богом Адама из праха земного. Эти повествования – нечто большее, чем просто рассказы о заселении мира; они несут в себе послание, которое пыталась донести мать Фрейда, – напоминание о том, что, как бы мы ни отличались от глины и растительной жизни, мы сделаны из природного материала и должны вернуться туда, откуда пришли.
Такое понимание смерти прослеживается вплоть до начала земледелия в доисторические времена. Археолог Тимоти Тейлор утверждает, что садоводство принесло с собой не только другой образ жизни, но и новый набор символов: «Именно тогда земля впервые стала восприниматься как Мать-Земля, представляющая собой утробу, в которую погребают мертвых подобно семенам, ожидающим новой весны»[264]. В своей книге «Погребенная душа» (“
Метафору прорастания семени в контексте упоминания о загробной жизни можно найти в Библии, однако сама идея там в большей степени подразумевается, нежели высказывается явно. Однако в гораздо более древней древнеегипетской религии она выражается прямо. Например, на гробнице Виноградных лоз[265] на Западном берегу Нила в Луксоре есть такая надпись: «Да дарует Он, чтобы его мертвое тело могло прорасти, как семя, в Преисподней». Эта изысканно украшенная гробница принадлежит Сеннеферу, благородному человеку, которому было поручено присматривать за городскими садами, поэтому она также известна как Гробница садовника. Надпись адресована Осирису, богу, который, как считалось, сопровождал умерших на их пути в подземный мир. Осирис также ассоциировался с весенним возрождением растений, и весенние ритуалы, связанные с прорастанием семян, символизировали его воскресение.
Входя в гробницу по крутой узкой лестнице, вы видите, что весь потолок этого интимного подземного пространства расписан виноградными лозами и гроздьями винограда, которые хорошо сохранились и свисают на фресках так низко, что кажется, будто вы можете их сорвать. Украшенные колонны содержат сцены из жизни Сеннефера; на одной из них он изображен в загробной жизни сидящим в тени священной смоковницы (
Древнеегипетская практика мумификации была не только способом защиты тела от разложения: она помещала тело в оболочку, как семя в кожуру. Символизм еще больше усиливался тем, что внутри гробниц сеяли настоящие семена. Известные как «ложе Осириса», глиняные сосуды выполнялись в форме бога Осириса. Они отличались по размеру – некоторые были даже в натуральную величину, как тот, что был обнаружен в гробнице Тутанхамона[266]. Когда в 1920-х годах один из таких сосудов был наконец вскрыт, обнаружили, что увядшие побеги ячменя выросли в нем почти на десять сантиметров в высоту. На стенах древнеегипетских гробниц мы находим также изображения садов. Они символизируют место упокоения и источник пропитания для умерших в их путешествии в потусторонний мир. Эти изображения не являются чрезмерно подробными или идеализированными, обычно они представляют собой прямоугольные участки, орошаемые водными каналами. В центре обычно расположен пруд, изобилующий рыбой, а вокруг – тенистые, обсаженные финиковыми пальмами, инжиром и гранатами, виноградными лозами и цветами.
Страх смерти – это первобытный страх, порожденный инстинктом выживания. Древние египтяне боролись с этим страхом, сосредоточившись на путешествии за пределы этого мира, но существует также психологическое путешествие, которое мы должны совершить в этой жизни, чтобы примириться со смертью. Символика сада может утешить и поддержать нас, когда мы беремся за это. Садоводство способно уравновешивать различные силы, человеческие и природные, жизнь и смерть. Так, если говорить о неизбежности распада и разложения, то большую часть своей силы сад черпает как раз из непосредственного, земного взаимодействия с этим процессом. Если вы не садовод, может показаться странной мысль о том, что копание в земле способно быть источником экзистенциального смысла, но садоводство рождает свою собственную философию – ту, которая берет свое начало на цветочных клумбах.
Смерть любимого человека – это травмирующий удар: ее окончательность, необратимость и бесчеловечность выше нашего понимания. Смерть разрушает наше ощущение непрерывности времени, будущего с этим человеком рядом с нами. Все в нашей жизни нужно перенастраивать. Это огромная большая работа, и она не похожа ни на что, поскольку каждая потеря уникальна в своем роде. Я думаю, что именно поэтому смерть, самое естественное, неизбежное биологическое событие, может казаться такой неестественной. Наша сокровенная природа восстает против этого, как если бы смерти быть не должно.
В 2005 году, незадолго до своего сотого дня рождения, через год после смерти жены и, как оказалось, за год до своей собственной, американский поэт Стэнли Куниц опубликовал замечательную книгу[267]. «Дикая коса» (“
ebooksa