Через два года результаты изменений, произошедших в «Чейз Мемориале», были задокументированы и сопоставлены с данными из обычного дома престарелых неподалеку. У жителей «Чейз Мемориала» не только снизился уровень депрессии и повысился уровень активности, но и уровень смертности упал на 15 процентов, а количество выписанных рецептов на лекарства сократилось вдвое. Это внушительные результаты после относительно простых изменений. Как пишет Гаванде, чувства отчуждения и изолированности изменились на противоположные: «Ужас болезни и Старости – это не только ужас потерь, которые приходится терпеть, но и ужас изоляции».
Одиночество можно назвать одним из самых болезненных аспектов старения. Сепарационная тревога может привести к пагубным последствиям для здоровья. Последняя статья, написанная психоаналитиком Мелани Кляйн за год до ее смерти, была посвящена теме одиночества[281]. Степень, в которой мы чувствуем себя одинокими, оказавшись в изоляции, в значительной степени зависит от того, что мы берем для себя из этого опыта. Чувства обиды и горести по поводу того, что многие удовольствия нам больше недоступны, будут служить подтверждением пустоты жизни и только усилят состояние одиночества. И напротив, замечает Кляйн, воспоминания о более счастливых временах могут быть нашим эмоциональным ресурсом, особенно если мы способны испытывать благодарность к прошлому.
Наслаждение красотой обеспечивает нам дружеское общение определенного рода, которое облегчает ощущение изоляции. Философ Роджер Скрутон[282] пишет, что наше «наслаждение красотой… подобно подарку, который мы предлагаем объекту и который одновременно является подарком самому себе». Он утверждает, что «в этом отношении это сродни тому удовольствию, что люди испытывают в компании своих друзей». Ощущение того, что что-то прекрасно, связано с благодарностью, и это переживание помогает нам чувствовать себя в этом мире как дома. Любовь к цветам, безусловно, была таким переживанием для Фрейда. В письме, которое он отправил американской поэтессе Х.Д.[283] на восьмидесятом году своей жизни с благодарностью за присланное ему в качестве рождественского подарка растение дурмана он написал: «Перед моим окном возвышается гордое, сладко пахнущее растение. Только дважды я видел, как оно цветет в саду – на озере Гарда и в Вал Лугано. Это напоминает мне о тех давно минувших днях, когда я еще мог передвигаться и наслаждаться солнцем посреди южной природы».
Путешествия Фрейда подарили ему множество воспоминаний, на которые он мог опереться. Например, во время своего первого визита в Италию он познакомился с незабываемым садом. Ближе к концу своего путешествия, уже усталые, с ноющими ногами, он и его брат Александр прибыли в Торре-дель-Галло – величественное историческое здание, расположенное на холмах возле Флоренции. Они пробыли там четыре дня. Как он писал в письме Марте, это не было рядовым местом для простой передышки. «В этой небесной красоте ни до чего не доходят руки, – писал он. – Она парализует… И райский сад играет в этом не последнюю роль, заманивая нас под свои фиговые деревья, чтобы предаться дремоте». Чувственностью этого места были проникнуты и его плоды: «Вся еда поступает из сада, за исключением превосходной говядины. Свежий инжир, персики, миндаль с деревьев, с которыми мы уже познакомились лично»[284]. Территория, с которой открывался панорамный вид на Флоренцию, была достаточно большой; по ней можно было свободно бродить и наслаждаться «головокружительной южной красотой».
Что может быть роскошнее спелых персиков, только что сорванных с дерева и отдающих небу свое ароматное солнечное тепло? Что может быть лучше той неги, чем та, в которую, лежа под фиговым деревом, то погружаешься, то выходишь из нее, пока твои призрачные мысли бродят где-то? Как легко жарким летним днем в таком месте, как это, погрузиться в мечты, когда помехой тебе служит лишь тихое жужжание насекомых и нежнейший ветерок; никаких криков на улице или внезапных вторжений, которые могли бы вывести тебя из твоих грез. Рай предлагает в высшей степени безопасный и приятный опыт, и как же мы жаждем вернуть его – ведь мы хорошо знакомы с этим чувством с самого раннего возраста. Мы видим его в блаженном состоянии накормленного ребенка, когда он лежит, успокоенный и сонный и для которого фон из знакомых, уютных голосов означает, что бояться совершенно нечего.
Фрейд никогда не терял вкуса к красоте и с возрастом проводил в саду все больше времени. Когда ему было за шестьдесят, у него во рту удалили раковую опухоль, и врачи запретили ему путешествовать. Ему было трудно смириться с физическими ограничениями и перспективой, как он выразился, прожить «жизнь, подчиняясь приговору». Он стал ежегодно снимать виллу в пригороде Вены на весенние и летние месяцы, и его пациенты приезжали туда к нему на прием. Главным требованием Фрейда было – иметь доступ к прекрасному саду, который мог бы вызывать ощущение рая.
В доме в Петцляйнсдорфе[285] он нашел «невероятную красоту, покой и близость к природе». Кроме того, ему понравился «идиллически тихий и красивый» летний дом в Берхтесгадене[286]. Но именно вилла в Гринцинге была самой красивой из всех: «Прекрасная, как сказка»[287] – писал он о ней. Как только он нашел ее, ему больше не нужен был никакой другой дом.
Его сын Мартин вспоминал[288], что территория виллы в Гринцинге была «достаточно большой, чтобы ее можно было назвать парком, причем в нем можно было запросто заблудиться» и что там был «прекрасный фруктовый сад, в котором росли вкусные ранние абрикосы». Четыре гектара были заключены в стены, а за ними открывался вид на виноградники. У Фрейда была открытая кровать-качалка, затененная балдахином, сделанная специально для него, и здесь он читал, спал и принимал посетителей. Он заявил, что это подходящее место, чтобы «умереть среди красоты». К этому моменту Фрейд отошел от общественной жизни, хоть и продолжал работать. Во время болезни ему пришлось перенести в общей сложности тридцать три хирургических вмешательства на челюсти и полости рта. Это продлевало его жизнь, но он испытывал ужасные боли, а кроме того, страдал от многочисленных осложнений и инфекций.
Во время интервью, которое состоялось вскоре после его 70-летия[289], Фрейд рассказал о своей любви к растениям. Интервьюером был американский журналист Джордж Виерек, а само интервью проходило, пока они с Фрейдом прогуливались по саду. «В жизни я наслаждался многими вещами, – рассказывал Фрейд Виереку, – дружбой моей жены, моими детьми, закатами. Я наблюдал, как растения растут весной». Опыт научил его, добавил он, «принимать жизнь с радостным смирением». Виерека не могло не поразить определенное затруднение в речи Фрейда. В результате операции по удалению опухоли во рту у Фрейда появилось механическое устройство, которое заменяло ему челюсть. Этот механизм, сказал он Виереку, высасывал из него его драгоценную энергию. Но, несмотря на свое состояние, подчеркивал он, он все еще мог наслаждаться своей работой, своей семьей и своим садом. «Я благодарен за отсутствие боли и за маленькие радости жизни, за моих детей и за мои цветы!» – сказал он Виереку. Фрейд не желал, чтобы его втягивали в разговоры на тему его наследия. Когда Виерек надавил на него, он остановился и «нежно погладил цветущий куст своими чуткими руками, говоря: «Меня гораздо больше интересует этот цветок, чем все, что может случиться со мной после моей смерти». Поговорив на многие другие темы, пока они гуляли, Фрейд вернулся к этой теме в конце интервью. Его прощальные слова Виереку были такими: «У цветов, к счастью, нет ни характера, ни сложностей. Я люблю свои цветы. И я не несчастен – по крайней мере, не более несчастен, чем другие».
Ограничения, которые накладывают старость и болезни, сокращают нам возможности получения новых впечатлений, но сад предлагает среду, где чем ближе мы смотрим, тем больше видим.
Когда за одну ночь расцветает дерево или распускается первый пион, мы не можем не посмотреть на мир обновленным взглядом. Ханнс Сакс, старый друг Фрейда, отметил, что Фрейд «с неизменным энтузиазмом наблюдал за каждым клочком своего сада, и его рассказы о том, что там происходило, были столь же интересны, сколь и его истории об искусстве и цивилизациях зарубежных стран и их далеком прошлом, реликвии которого в более энергичные времена ему довелось изучать непосредственно на местах».
Приближаясь к восьмидесяти годам, Фрейд иногда испытывал «страх перед возможными новыми страданиями»[290]. Нацизм был на подъеме, и мир за пределами сада быстро становился пугающим и сбивал с толку. Его произведения были среди тех, что были уничтожены во время сожжения книг в Берлине в мае 1933 года, и гестапо продолжало конфисковывать их в книжных магазинах. «Вокруг меня все становится темным, угрожающим», – писал Фрейд, однако не хотел отправляться в изгнание, хотя некоторые его друзья и коллеги уже покинули страну. «Куда бы я ткнулся в своем зависимом положении, физически беспомощный?» – спрашивал он своего друга Арнольда Цвейга[291]. Даже если бы для него и его семьи нашлось такое место, он не был уверен, что его здоровье выдержит такой отрыв от своих корней, поэтому решил по крайней мере какое-то время «смиренно пересидеть».
Когда Сакс посетил Фрейда в Гринцинге[292] вскоре после его восьмидесятилетия, то обнаружил, что тот сильно изменился. Недавняя операция из-за рецидива рака сделала его «подавленным, серо-ледяным, сморщенным». Тем не менее он был полон решимости не пропускать свои ежедневные прогулки по саду. «В хороший день он, который всегда был неутомимым ходоком, мог шаг за шагом подниматься по восходящей садовой дорожке, в другое время он передвигался в кресле-каталке, в тот момент как я шел рядом с ним, – писал Сакс. – Он мало говорил о своей работе, но не уставал указывать на что-нибудь интересное в своем саду». Даже в своем немощном состоянии Фрейд придерживался привычки сознательно направлять свой разум к источникам интереса и красоты вокруг себя.
Когда жизнь отнимает у нас все, труднее всего иметь дело с отсутствием чувства будущего. Это требует от нас извлекать максимум из малого и находить те мелочи, которые мы будем с нетерпением ждать и к которым хотим стремиться. Эту стратегию использовал и Монтень[293], который обнаружил, что эффективный способ справиться с ограничениями и потерями, свойственными возрасту, состоит в том, чтобы «пробегать через плохое и останавливаться на хорошем». Если его разум отвлекался на негативные мысли, когда он совершал ежедневную прогулку по своему саду, Монтень сознательно переключал свое внимание обратно на то, что его окружает. Маленькие радости жизни на самом деле не так уж малы, просто у нас вошло в привычку принимать их как должное.
Весной 1938 года Фрейд не смог вернуться в свой «островок спасения» в Гринцинге. При нацистском режиме он фактически стал заключенным в своей квартире на Берггассе. На его имя были сделаны приглашения из-за рубежа, в том числе одно от президента Рузвельта. Фрейд пережил месяцы неопределенности относительно своего статуса, пока наконец в начале июня ему и его ближайшим родственникам не разрешили поехать в Англию. Несмотря на все усилия добиться разрешения взять с собой трех своих сестер, те были вынуждены остаться в Вене и позже умерли в Освенциме.
Фрейд был поражен той щедростью и великодушием, которым окружили его по прибытии в Лондон. Незнакомые люди присылали ему предметы старины, узнав о потере им его драгоценной коллекции, которая вместе со всеми его сбережениями была конфискована нацистами. Кроме того, широко распространился слух о его страсти к цветам. Фургоны флористов с растениями и букетами прибыли в таком количестве, что Фрейд с характерным черным юмором пошутил: «Мы погребены под цветами»[294]. Был разгар лета, и сад арендованного семьей дома на Элсуорси-роуд, граничившего с парком на Примроуз-Хилл, пестрел красками. Это было источником огромной радости для Фрейда. «Моя комната выходит на веранду, – писал он, – с которой открывается вид на наш собственный сад, обрамленный цветочными клумбами, и дальше – на большой парк, усаженный деревьями». Домашний фильм[295], снятый его большим другом, принцессой Мари Бонапарт, показывает семью, пьющую чай на веранде. Затем камера переходит на Фрейда, стоящего с двумя своими внуками, Люцианом и Стивеном, и смотрящего на рыб в пруду с лилиями. Говорят, что этот сад помог ему ожить, и камера определенно улавливает пружинистость в его походке, когда он, заметив что-то в воде, идет на другую сторону пруда.
Будучи беженцем в незнакомой стране, Фрейд испытывал чувство уверенности, видя знакомые растения и деревья на Элсуорси-роуд. «Все равно как если бы мы жили в Гринцинге», – писал он[296]. Там также росло одно растение в горшке, которое служило для него ниточкой, связывающей с домом. Я узнала о его существовании, когда друг однажды подарил мне вырезанную из него фигурку. Это так называемая комнатная липа, или
Семья Фрейдов переехала в свой новый дом на Маресфилд-Гарденс в Хэмпстеде в сентябре 1938 года. Эрнест Джонс заметил, «как сильно Фрейду понравился красивый сад там». По сравнению с венскими садами, которые он так любил, это был относительно небольшой участок, но зато данный сад был первым, которым семья владела. Фрейду хотелось увидеть его развитие в течение всех четырех сезонов, чего ему никак не удавалось сделать на виллах с садами, которые он раньше арендовал. Из всех близких его любовь к природе больше всех разделяла дочь Анна Фрейд, которая в настоящее время сама является детским психоаналитиком и первопроходцем в этой области; именно она ухаживала за растениями в саду.
Сын Фрейда Эрнст, архитектор, установил в задней части дома широкие французские двери, которые выходили из кабинета отца в сад, так что рабочий стол Фрейда был залит солнечным светом и от него открывался прекрасный вид. Защищенный сад оказался идеальным местом для установки кровати-качалки из Гринцинга, которая приехала вместе с семьей в Лондон. Домашний фильм, снятый в октябре того же года, показывает Фрейда, уютно устроившегося на ней и укрытого одеялами для тепла. Сакс вспоминает, что старые деревья из соседних садов «приветствовали друг друга через стены»[297], что придавало этому месту ощущение уединения. Многие растения, которые были там во времена Фрейда, – клематисы, розы и гортензии, – растут в саду Музея Фрейда и поныне.
Через несколько месяцев после прибытия Фрейда в Англию нацистское правительство решило наконец выпустить его драгоценную коллекцию древностей. Как только она была доставлена, Фрейд сообщил Марии Бонапарт: «Все мои египтяне, китайцы и греки прибыли, пережили путешествие с очень небольшим ущербом и выглядят здесь даже более впечатляюще, чем на Берггассе»[298]. Это вызвало волнение во всем доме. Для Фрейда это было большим облегчением, однако к нему примешивалось своего рода безразличие: «Должен сказать, что коллекция, в которой нет новых поступлений, по сути мертва», – писал он.
ebooksa