Когда люди подняли Ласоту, хоть он стиснул зубы, у него вырвался крик. Женщины вторили стоном.
– Стыдись! – воскликнул Дерслав. – Что значит боль, когда в человеке есть сердце? Смейся! Будешь здоров, как рыба. У Трухлицы есть травы, которые исцеляют, хотя бы огонь был в ране. А давайте Трухлицу!
Может, больше, чем травы бабы, на Ласоту подействовали прекрасные глаза Питруши, которая с матерью пошла за больным. Дерслав отправил коня и остался при Ласоте, ухаживая за ним по-мужски.
Когда Трухлица осматривала раны, обкладывала и залепляла, тот рассказал, как, некогда изрубленный, он лечился, и исцелился благодаря тому (согласно его убеждению), что имел разум, потому что ел и пил и не давал жизни в себе угаснуть. Тогда он приказал варить для Ласоты жирный крупник, а так был уверен, что с помощью Трухлицы, овчара и крупника он скоро будет здоров, что хотел повременить с поездкой в Познань, пока Наленч не поднимется.
Быть может, что всегда подозревая родственника и Питрушу в более сердечных, чем ему бы хотелось, отношениях, он предпочёл бы больного с одними женщинами не бросать. А тут снова общее дело лежало у него на сердце.
Выудив из Ласоты то, что он только знал о князе, и что о нём думал, проведя с ним более долгое время, Дерслав вынес решение.
– На этого Пяста нам нечего смотреть – напрасно! Нужно отказаться от всякой мысли о нём. Я сопротивлялся этому, когда Предпелк, Шчепан из Трлонга и Вышота, вернувшись, решили, что из него ничего не вырастет, я думал, что он прямо рассердил их и были на него злы, но теперь вижу, что это дудка, в которую нужно непристанно дуть, чтобы издала какой-нибудь голос. Поэтому прочь этих дудок! Пусть наши на неё не смотрят – нужно Зеймовита Мазура упросить. Те знают, чего хотят и куда идут.
С этим решением Дерславу нужно было срочно ехать на съезд, но, дожидаясь, когда выздоровеет Ласота, он опоздал в Познань, а так как враги короля хотели собраться на совет в Гнезне, туда и старик поспешил.
Он не был на съезде в Кошицах в Венгрии и мало что знал о его результатах; хотел и об этом узнать и предложить, чтобы отказались от Белого и возлагаемых на него надежд. Недовольные жители Великой Польши, может, потому выбрали Гнезно, что там самый многочисленный их съезд мог пройти незаметно, так как его оправдывали воскресенье, праздник и благочестие.
Поэтому, поручив жене, чтобы сдала уход за больным на Трухлицу, а Питрушу смотреть за ним не посылала – с добавлением, что, невзирая на рану, юноша опасен, – Дерслав, хорошо поев, напившись и перекрестившись, поехал в Гнезно.
Он нашёл там уже большое собрание значительных людей и почти всех тех, которые возвращались из Венгрии. Поскольку ни в замке архиепископа и ни в одном более или менее заметном здании прибывшие не могли собраться, должны были проводить совещание в сарае. Один из них при обширном постоялом дворе очистили от повозок и мусора, посыпали аиром и ельником, поставил столы и лавки, постелили под ноги солому, и нехитрое тогдашное рыцарство, точно было в самых презентабельных зданиях, находило помещение удобным.
Помимо тех, кто был на стороне старой королевы и короля и были связаны с краковянами, нашлось там почти всё, что Великопольша имела самого достойного. Особенно много было Наленчей, сильно разродившихся.
Также с разных сторон съехалось многочисленное духовенство.
Прежде всего от тех, кто был в Кошицах, они потребовали сообщить им о ходе дела с королём Людвиком. Туда уже дошла новость, что король, не имея наследника мужского пола, требовал, чтобы поляки согласились принять королевой дочку Екатерины, – против чего было большое сопротивление. Тем временем Екатерина умерла и после неё снова Марии король хотел передать её права.
Из тех, кто вернулся из Кошиц, самым красноречивым считался побожанин по имени Спытек, которому сразу передали голос, может, потому что, несмотря на то, что муж был серьёзный и болтливый, так всегда радостно говорил о важнейших делах, что скорее побуждал к смеху, чем к пылу.
Спытек встал, подбоченился, поглядел на собрание и начал:
– Милостивые мои, – сказал он, – я был бы рад, если бы вы мне велели дать отчёт об успехе и победе, а не о погроме, – тем временем и беду, и собственное унижение нужно знать, чтобы из них подняться. Вы знаете, что сначала хотели распоряжаться нами без нас и даже в Кошицы на великопольский съезд не позвали, дабы то, что постановят Добки и Завиши, мы приняли с покорностью.
Тут его прервал шум. Спытек помолчал, поправил бороду, покрутил усы и говорил дальше.
– Потом они одумались и позвали нас в Кошицы… Тогда мы толпой поехали, и с тем решением, чтобы не дать тот налог и дочку на трон не пустить… Нас сначала призывали сладкими словами, искушая, которым даже краковяне облизывались. Когда дошло до голосов – а все Добки за чечевицу предлагали продать трон – мы сопротивлялись.
Вновь закричали и аплодировали крикам.