– А когда оно наступает?
– Самое интересное, что это ты должен научиться понимать сам.
Мамино тело под одеялом было тёплым и сонным. Она гладила Ракель по волосам, и Ракель замирала, желая, чтобы ничего никогда не менялось. Шторы развевались, как белые паруса. На комоде стояла ваза с пионами, ирисом и белыми розами. Ракель запомнила названия цветов, потому что несколько дней изучала здешнюю флору, сверяясь с найденной на полке книжкой. И от безделья запомнила почти все растения в саду, мысленно разделив их – под впечатлением от книг Эльзы Бесков [136] – на дикие/невоспитанные и культурные/достойные. Сейчас ей хотелось, чтобы мама спросила её о чём-нибудь и она смогла показать свои познания в ботанике, но мама, увы, хотела говорить о греческих словах. Под одеялом было тепло и уютно, а знакомая мелодия речи навевала сон. Когда Ракель снова открыла глаза, в комнате уже стемнело. Мама лежала на боку и тяжело дышала. Наткнувшись рукой на старую книжку, Ракель положила её на прикроватную тумбочку и выбралась из-под одеяла. Внизу всё было как всегда. Её отсутствия никто, похоже, не заметил. Все сидели у телевизора и кричали всякий раз, когда парни в жёлто-голубой форме завладевали мячом.
То, что мама проводила дни в закрытой комнате наверху, имело какое-то отношение к рождению Элиса. В первые месяцы жизни младший брат создавал большие проблемы. Он почти всё время кричал, младенческий визг, не умолкающий в квартире ни на минуту, лишал всех покоя. Но в загородном доме он был слышен не везде, что становилось большим преимуществом. Когда Элис начинал кричать, кто-нибудь, чаще всего отец, относил его в Ателье, самое изолированное помещение внизу, а Ракель уходила в другую часть дома и там в тишине читала. Потом Элис, конечно, немного поутих, но он всё равно всегда оставался в центре. Только Эммануила не волновало то, как он переворачивается на своём одеяльце, держит головку, послушно сосёт из бутылочки и совершает прочие совершенно простые действия. Всех остальных это очень впечатляло.
Как и семья Ракели, Эммануил Викнер жил тогда в доме постоянно, а другие родственники иногда заезжали их навестить, вызывая радостное оживление. У Петера была ординатура; что это значит, Ракель толком не понимала, но по тону бабушки становилось ясно, что это чрезвычайно важно. Он оставался всего на пару дней и занимался преимущественно практическими делами. Когда все смотрели футбол и ели чипсы, Петер хрустел огурцами и морковкой, наструганными аккуратной соломкой. Вера задерживалась дольше, а её комната мгновенно превращалась в таинственное царство. Всегда задёрнутые шторы, шёлковые шали, наброшенные поверх абажуров, заставленный коробочками и флаконами прикроватный столик, разбросанная, вопреки правилам, одежда. Эммануил с недоверием смотрел на её наряды, и особенно на короткое платье с пайетками, висевшее на плечиках на дверце шкафа.
– И куда ты в
Если шёл дождь, Вера оставалась в кровати и читала яркие модные журналы, стопка которых лежала у неё в ногах. Потом она вздыхала и спрашивала, не хочет ли Ракель принарядиться, Ракель, разумеется, хотела, но минут через пять Вера уставала, а игра становится скучной, если другой в неё больше не играет. Через какое-то время Вера снова уезжала, и из комнаты исчезали все те фантастические предметы, которые были здесь ещё вчера.
Тем летом у них в первый и единственный раз гостила Фредерика. Она была связана с поездками во Францию, с солнечным, пряничным Копенгагеном, куда они иногда ездили, поэтому, увидев её в доме, Ракель смутилась. Фредерика странно разговаривала, много смеялась и привезла всем подарки. Мама спустилась с верхнего этажа, одетая в обычную рубашку и лосины, а не в пижаму и кимоно. Они так долго пили на веранде кофе, что стало скучно.
И Ракель рассердилась, хотя обстановка была весёлой и лёгкой. Она сердилась, потому что мама вела себя как нормальная женщина, потому что Фредерике удалось выманить её из комнаты на втором этаже, потому что Элис лежал у неё на руках, потому что всё изменилось, потому что папа ничего не сделал, чтобы всё стало как всегда, потому что бабушка даже не посмотрела на её рисунки, потому что все хотели, чтобы она вела себя как большая и умная, но, когда она вела себя как большая и умная, этого никто и никогда не замечал, что бы она ни делала, и тогда она встала и ушла в сад, ожидая, что её позовут, но никто её не позвал.
Ракель села и несколько раз моргнула. Судя по нарастающему нечленораздельному гулу, утренние лекции закончились. У неё болел и урчал живот.
По дороге в факультетскую столовую она подумала, что Сесилии, которая объясняла греческие слова, было всего тридцать один. Она родила Ракель в двадцать четыре. Ракель сейчас столько же.
Блюдом дня оказался жареный лосось с ризотто. Подобрав кусочком хлеба последнюю каплю соуса, она нашла контакты Филипа Франке. Собственной страницы у него не было, но на сайте издательства нашёлся электронный адрес PR-менеджера. Ракель начала было писать письмо, но всё стёрла. Она сидела, замерев, и смотрела на покрывшуюся травой лужайку и цветущие каштаны. Вспыхнувшее лето набирало силу, чудесное и недолговечное, как цветок мака.
19
Во дворе Шиллерской гимназии было безлюдно. Ракель стояла у тёплой каменной стены и, щурясь, смотрела на солнце. Потом дверь открылась и на улицу вывалилась толпа школьников. Внешне они напоминали какую-нибудь поп-группу, где у каждого участника собственный яркий стиль: девица с розовыми волосами и в серебряной куртке, особа в развевающемся пальто с бабушкиной сумкой, парень в кожаной куртке и узких джинсах, и Элис, одетый как статист из американского фильма о студентах 50-х, причём троечник. Всю весну он работал над проектом Плохое Зрение и настаивал, что ему нужны очки. Проверка у окулиста показала минимальную, не нуждающуюся в корректировке близорукость, но Элис упорно жаловался на головную боль, и папа без колебаний оплатил круглые очки в черепаховой оправе, которыми Элис и отполировал собственный образ.
Когда она окликнула брата по имени, тот в полной растерянности огляделся по сторонам, потом обменялся парой слов с друзьями и быстро подошёл к ней.
– Что ты тут делаешь?
– Хочу поговорить с тобой кое о чём.
– А почему эсэмэску не послала? – Пристрастие к эстетике прошлого удивительным образом сочеталось в нем с одержимостью техникой.
– Я всё равно проходила мимо.
Он вздохнул и махнул приятелям.
ebooksa