Кто не боится молний

— Санька...

— Прощай, Санька! Мне надо идти на фронт.

Солдат гладит мальчика по голове и, боясь взглянуть ему в глаза, уходит. Один, два, три, пять, восемь шагов. Все труднее переставлять ноги. Охрименко чувствует на себе взгляд печальных детских глаз. И вдруг...

— Дяденька! Дяденька! — отчаянно кричит Санька и, собрав все силы, догоняет солдата, хватает его за полы. — А как же я, дяденька? Возьми меня с собой! Умру я тут! Возьми!..

Охрименко вырывается из слабых ручонок, идет дальше. Но мальчик не отстает, забегает вперед, загораживает солдату дорогу, с отчаянием и мольбой смотрит в лицо. Глаза их встречаются, и солдат сдается:

— Ладно, пошли.

Придерживая рукой узелок, Охрименко твердо шагает на передовую. А в голове роятся мысли, такие мысли, сердце от которых наливается лютой яростью к врагу...

Горький дым пожара стелется над городом, тянется на болота, мешаясь с холодным серым туманом. Сидящие в окопах солдаты тревожно поглядывают на небо. Туман, земля, небо и все вокруг неуловимо меняется, светлеет. Приближение рассвета сулит еще один трудный боевой день.

Николаев первым замечает приближающиеся к окопам две согнувшиеся фигуры.

Вот они спускаются в траншею и медленно подходят к солдатам. Все по очереди вглядываются в странного спутника Охрименко, недоуменно пожимают плечами. Смуров спрашивает:

— Это кто?

— Увязался вот парнишка, — отвечает Охрименко. — Санькой зовут, воевать вместе с нами хочет.

Солдаты молчат, смотрят на мальчонку, который ухватился за шинель Охрименко, как держатся дети за юбку матери, прижался к ногам солдата своим хрупким, тщедушным тельцем.

— Видал политрука? — спросил Николаев.

Охрименко тихо ответил:

— Помер он.

— Кто сказал?

— В госпитале.

— Врешь!

Охрименко окинул товарищей сердитым взглядом.