– А что мешает? – искренне удивился синьор Умберто. – Белла в совершенстве владеет русским, пусть запишется переводчицей и поедет в действующую армию. Она, как я помню, сейчас на Украине стоит. Скоро и до России дойдет.
Немая пауза стала ему ответом, когда на лице синьора Назарино застыл неописуемый гнев, а на симпатичном курносом личике синьорины шаловливое удивление.
Конечно, отец категорически возражал, даже прятал паспорт и ругался в привычной итальянской манере, размахивая руками, притопывая и энергично мотая головой. И бабушка с дедушкой в письмах грозно требовали, чтобы Стефани отказалась от безумной затеи, но ей страшно хотелось сменить улицы Рима, каждая из которых болезненно отдавалась звуком маминых шагов, ее оброненным зонтом или перчаткой, на что‐то новое, громкое, где ноющий голос горя не будет пробиваться сквозь шелест ветвей и шум автомобилей.
На войну она уже насмотрелась, ничего особенного в ней не было: просто на улицах много солдат и нельзя ездить за границу. Разруха. Но ни бомбежек, ни газовых атак, о которых рассказывали свидетели Первой мировой, – в общем, никакой смертельной опасности.
Ее, разумеется, взяли. В то время всех добровольцев брали и мобилизацию неоднократно проводили, среди женщин в том числе. Никто не спросил, каковы политические взгляды у молоденькой переводчицы, и сама она не задумывалась, что едет не смотреть Россию, а воевать с ней, что придется ползать пузом по земле, спать на снегу, унижать и мучить ни в чем не повинных баб и мужиков, и все это для того, чтобы поставить желанную и заочно любимую Россию на колени. Верила ли она дуче? Наверное, да. В то время все ему верили. И Гитлеру тоже верили. Итальянцы привыкли на все смотреть весело. Чем война не развлечение? Их предки воевали со времен Древнего Рима, да и вообще Апеннинский полуостров редкое десятилетие обходился без баталий. Не слушая ни радио, ни вдовьих причитаний, солдаты и солдатки энергично запрыгивали в вагоны и катили к северным землям, не представляя, что им по большому счету даже надеть на себя нечего в суровую русскую зиму.
С лета 1941‐го года на территории Советского Союза находился Экспедиционный итальянский корпус, который подчинялся сначала Одиннадцатой армии немецкого генерала Юджина Риттера фон Шоберта, а с 1942‐го назывался Восьмой итальянской армией, которую дуче укомплектовал семью новыми дивизиями, в том числе тремя альпийскими. С их штабом и отправилась охотница за русскими пейзажами.
В накуренный тамбур едва пробивалась полная луна, волосы, руки, одежда – все пропахло паровозной гарью. В вагоне громоздились тюки с шинелями, плащ-палатками, сухим пайком, так что с трудом удавалось размять затекшие ноги. Хоть прыгай на месте. Постель почернела, комковатая подушка немилосердно тыкала в висок вздувшимися кишками. Вернуться бы домой, в уютный особнячок на виа Маргутта, к горько-миндальному запаху кофе по утрам и свежим булочкам с прованским маслом. От воспоминаний лицо Стефани приняло мечтательное выражение, что не осталось без внимания военврача синьора Ружейро, высокого ладного красавца с картинной внешностью американского актера Кэрри Гранта.
– О чем мечтаешь? Жениха завидного планируешь найти на войне?
– Ф-ф-ф, я что, так ужасно выгляжу? – огрызнулась она.
– Нет, обычно выглядишь, не уродина. – Он оценивающе оглядел ее с ног до головы чародейскими зелеными глазами. – А зачем еще синьоринам на войну, если не за женихами?
Стефани, честно говоря, рассчитывала на очередную порцию комплиментов. Небрежно брошенное «не уродина» приравнивалось ее внутренним кондуитом к оскорблению.
– Я переводчик, мне нужна практика, – соврала она, незаметно поглядывая на свое отражение в грязном вагонном окне, на месте ли еще глаза и губки бантиком, не вылезли ли прыщики на гладком лбу. Все казалось в норме.
– Да не зыркай ты в окно, нет на лице сажи. Эх, переводчица! А тебе говорили, что там стреляют? Что могут ранить или даже убить? Или в плен взять? А тогда обязательно насиловать будут, причем всем взводом. Вот и попрактикуешься тогда в русском языке. – Он ухмыльнулся, покрутил у виска пальцем и пошел дальше, прижимая к себе толстую кипу бумаг.
– Кто это и почему так говорит? – шепотом спросила Стефани у Бригитты.
– Да у него брата убили, теперь он против войны.
– Зачем едет?
– Милая, кто тебе сказал, что война – дело добровольное? – Бригитта сморщила крючковатый нос и стала похожа на Бабу-ягу из русских сказок. – Хотя шансы на замужество здесь серьезно возрастают.
С тех пор Стефани стала бояться не ранения или смерти, а именно плена, непременно грозящего насилием. Ночами она просыпалась от кошмара, в котором не взвод, а целая рота толстых желтоволосых солдат, воняющих чесноком и немытым телом, глумятся и раздевают ее, щупают, засовывая немытые руки в каждую складку, хватают за руки, за ноги, душат и сами неспешно раздеваются, готовясь позабавиться.
Итальянские дивизии, стоявшие в СССР с прошлого года, уже пообстрелялись: они участвовали в захвате Крыма, битве за Севастополь. К осаде Одессы итальянцев не подпустили, но зато задействовали в оккупации ее окрестностей. Командующий армией Джованни Мессе возражал против увеличения численности итальянских войск в России, пока они не будут должным образом оснащены, но его никто не слушал. В словах генерала был резон. То, что итальянцы называли автотранспортируемыми дивизиями, на деле означало, что пехотинцы из‐за отсутствия специальной военной техники передвигаются на разных гражданских автомобилях, третья подвижная дивизия имени принца Амадео, герцога д’Аосты, состояла из кавалерии, а их берсальеры[119] использовали велосипеды. Немцы не больно полагались на силы союзников и старались не подпускать их к тонкой материи военной тактики. Генерала Мессе дуче быстренько сменил на Итало Гаробольди, бывшего до того генерал-губернатором Ливии. Этот вояка, опасаясь промахов, полностью попал под контроль гитлеровского командования. Насколько хорошо полагаться на сомнительный военный талант, когда против танков выступают конница и велосипедисты, итальянцы узнали в самом скором времени. К тому же на помощь советскому оружию подоспела извечная помощница – русская зима, в свое время прогнавшая восвояси самого Наполеона.
Пока ехали-шли-пережидали, совсем не находилось времени знакомиться с Россией. Наконец расположились вдоль Дона, справа от венгерских полков. В нескольких сотнях верст от них выставил зубы противотанковых ежей Сталинград. Стефани вспоминала, как дед рассказывал о побеге, и представляла эту могучую реку, точно так же дремлющую в августовском зное, с теми же комарами и оводами, а на берегу двое – юная стриженая Полина в ситцевом платочке и высокий загадочный азиат с умными, непременно влюбленными глазами. Как долго они могли молчать наедине, как смотрели друг на друга? Неужели кто‐то еще мог смотреть на мать таким взглядом, как самый лучший в мире муж и отец – синьор Назарино? Стефани заочно ревновала и даже злилась. Почему надо закатывать глаза, вспоминая пыль донских степей, когда жизнь упруго катилась по одухотворенным улочкам Рима, мимо древних колонн и лучших в мире скульптур? А может, лишь для нее Вечный город – самая святая святыня, потому что она там выросла, а для матери он всегда был просто красивым, но чужим? А настоящее волшебство – здесь, среди заросших полынью палисадников и покосившихся лавочек?