– За что цеплять‐то? Здеся ни ручек, ни ножек нетути.
Артем прекрасно понимал, что обвинение падет на Курмана. Кто еще знал про арендованную фрицами ячейку? Кто с ними обсуждал пасхальные праздники, развлечения и путешествия? То есть он возвел своего единородца на плаху, сам заботливо поддержал под локоток, уложил ежик макушки, шею, породистое лицо поудобнее на окровавленный пенек, чтобы несчастный хорошенько видел злорадные физиономии, которые станут издали любоваться казнью. А на расправу фрицы круты, этого у них не отнять.
– Есть, нашел! – взвизгнул Сашок. – Тут шкап приделан к стене. Щас дернем грузовиком и весь шкап целиком выдерем.
– А потом что? – Барашек крутил пальцем у виска. – Шкаф‐то в дверь не пролезет. Да и к чему нам панове цацки?
– Пригодится. Давай дергать, пока не поздно.
Сашок крикнул поджидающим, те передали по цепочке, топот пронесся автоматной очередью по спящему зданию. Длины железного каната не хватило. Снова попытали счастья ломиком. Если бы еще точно знать, в какую ячейку им надо постучаться. А то ж наобум, как повезет.
Снаружи раздались выстрелы. Барашек приложил палец к губам, прислушался. Донеслись лающие немецкие команды.
– Все, сябры, тикаем!
Побежали к выломанному окну, по дороге Сашок вытащил из кармана две гранаты и бросил в хранилище.
– Пусть подавятся и своими секретами, и пановними цацками, – злорадно припечатал он, и Артем тоскливо подумал, что Курман заплатит жизнью за просто так.
Спрыгнули в темноту под дождь пуль: стреляли и обнаружившие взлом фашисты, и свои, спрятавшись за грузовичком или забившись под еще голые кусты. Сашок рыбкой нырнул за подоконник, перекувыркнулся несколько раз и проворно пополз вправо, за ним вывалился Барашек, вскрикнул, сломался, еще не долетев до земли, и остался лежать, глядя в черное праздничное небо. Артем не стал покидать здания: сейчас лезть в окно – все равно что в петлю. Надо выждать, пусть фрицы подумают, что никого внутри не осталось. Стрельба медленно, но верно смещалась в сторону. «Уходят, – подумал он, – без меня… Ладно… Умру как герой». Он знал, что и на первом, и на втором этажах все окна зарешечены – другого пути наружу нет. «Ну и правильно. – Здравая мысль подоспела как раз вовремя, чтобы заглушить непрактичную панику. – Надо спасать ребят, не думать об одном отставшем зайце… Я сам как‐нибудь». – И он выпрыгнул наискосок.
Колени больно стукнулись о низкий подоконник, пропоров две темные полосы в белом крошеве штукатурки. Черной кошкой – на четвереньках, ползком и вприсядку – добрался до угла. В эту сторону никто не смотрел и не стрелял. Главное, не выдавать своего присутствия. Вокруг множились крики и команды. «Так… Умру как герой, но не в этот раз», – додумал важную мысль.
Партизаны стреляли и бежали врассыпную по направлению к главному храму, откуда валил радостный люд с куличами и свечками, с песнями и звонкими поцелуями. Затесаться в толпу, проплыть сквозь нее, схватить чей‐нибудь кулич и надвинуть пониже кепку на глаза. Не потому, что немцы могли разглядеть лицо, а потому, что бешеный взгляд выдавал, рычал, кусался не хуже овчарок. Потому что пахло от него железом и смертью, а вовсе не ванилью и сдобой.
За гаражами рядом с рыночной площадью, где назначили место встречи, уже копошились несколько темных силуэтов.
– Кто то ест?[116] – раздалось за спиной.
– Артем.
– Пошеду[117], – позвали неуверенно, обреченно.
Темноволосая лежала на чьем‐то плаще, прижав черную от крови руку к растерзанному животу. Белки глаз мерцали в лунном свете, заострившийся нос стал больше, длиннее, рот беззвучно открывался и закрывался сам собой, как будто больше не принадлежал этому бледному лицу. Ей нельзя, невозможно было тут оказаться, сегодня же праздник! Артем хотел закричать, но внутри все заледенело, легкие не пропускали воздух.
Он взял холодную окровавленную руку и прижал к губам. Донеслось едва слышное:
– Я умру в Пасху и попаду в рай. Похороните как добрую католичку.