– Ты не умрешь, ты не смеешь, я люблю тебя, моя звезда, моя испанская ведьма, моя единственная Эдита-сеньорита. – Артем захлебывался слезами. Где‐то гремели, приближаясь, выстрелы, кто‐то кричал как на войне, хотя настоящая битва шла здесь, на окровавленном плаще, – единственно возможная битва между жизнью и смертью. Темноволосая несколько раз содрогнулась, крупно задрожали согнутые колени, на губах показалась кровь – и все…
Глава 17
Полина Глебовна Шаховская прожила в Европе двадцать благополучных лет: каждая весна приносила охапки тюльпанов, каждая осень угощала молодым вином, а каждая зима подносила дрова к старому камину с чугунной решеткой на виа Маргутта. Старинные толстые стены добросовестно охраняли прохладу от уличного зноя, и только смелой кухарке Инноченте дозволялось открывать окна в маленький садик, чтобы насыпать на карниз хлебных крошек для пичуг.
Ее отец поступил бесконечно, неописуемо, божественно верно, вовремя оставив за спиной бомбу нового строя – распакованную, с промасленным фитилем и новеньким запалом, готовую вот-вот пойти в дело. Страшно представить, что могло сложиться иначе. Прибыв в Ниццу, Глеб Веньяминыч и Дарья Львовна купили небольшую виллу с виноградником в живописном климате Прованса. Значительную часть капитала князь сумел перевести во Францию накануне катаклизма, еще часть волшебным образом материализовалась там же стараниями Мануила Захарыча, так что фамильные драгоценности проедать не пришлось, разве что самую малость.
Дарья Львовна не оставляла самоотверженного увлечения живописью, более того – добилась неожиданного успеха. Оказавшись поближе к родине муз, княгиня отбросила блестящую шелуху, полагавшуюся знатной даме, закатала измазанные красками рукава и начала брать заказы на портреты, участвовать в салонах с живыми, непривычными для французской публики пейзажами, где непонятно чему радовались беспечные русские березки или грустили в тумане сосны. Россия в то время вошла в моду, полотна пользовались спросом. Глеб Веньяминыч несколько раз попробовал заняться делом, но его неяркие прожекты закончились бесславным минусом в платежных ведомостях (тогда‐то и поскучнела шкатулка с бриллиантами), поэтому деньги за полотна пришлись весьма кстати. Дарья Львовна, почувствовав вкус признания, закусила удила, отодвинула подальше титул и громкое имя и стала подписывать холсты просто «Мадам Шевелева», своей девичьей фамилией. К ней стали обращаться коллекционеры, местные и приезжие толстосумы. Талант, робко прятавшийся за бархатными портьерами в Новоникольском, созревавший на небогатой красками сибирской земле, выплеснулся искренней, без вычурностей манерой живописи, обаятельным цветовидением, не успевшим надоесть завсегдатаям европейских гостиных. Для князя Шаховского исполнился самый страшный сон: жена зарабатывала, а он вел жизнь праздного рантье. Для княгини же воплотились щедрой явью самые заветные, прекрасные мечты.
Смуглый итальянец сеньор Бьянконе появился в доме на правах соратника и единомышленника начинающей русской художницы. Будучи сыном небезызвестного живописца, каковых в Италии на один квадратный километр приходилось столько же, сколько в России крестьян, он сызмальства не выпускал из рук красок, мог за утренним чаем набросать эскиз многофигурной композиции, а за ужином, не переставая жевать, смеяться и болтать, нарисовать шаржи на всех сотрапезников. При этом лица выходили удивительно похожими и непременно добрыми, получше, чем в жизни. Он умел щедро делиться и желал многому научить свою восторженную русскую коллегу. Сотрудничество задалось. Дарья Львовна души не чаяла в невысоком поджаром Назарино с романтическими длинными кудрями под непременным беретом, атрибутом итальянских живописцев начиная с Рафаэля. Глеб Веньяминыч ее в шутку ревновал, а Полина вышла за него замуж. Сына Апеннинского полуострова пленила аристократичность в сочетании с простотой и трогательным любопытством, как у малого дитя, когда оно пытает маму с папой до желудочных колик, копаясь в глубинных тайнах мироздания, кои неизвестны даже прожившим положенный им век мудрецам.
Венчались в маленькой церквушке Сан-Антонио на старой Римской дороге. Полина, не оченьто жаловавшая православие, так же бесстрастно приняла католичество. Старинная церковь пользовалась небескорыстными услугами художников-реставраторов, поэтому семья Бьянконе считала ее чем‐то вроде своей вотчины.
– Здесь, именно на этом самом месте, в древности стоял языческий жертвенник, но приносили сюда не овец, а просто монеты. При раскопках нашли много старинных монет, а костей не нашли, – скороговоркой рассказывал сеньор Назарино новым родственникам.
– Скорее всего, кости просто не сохранились. – Глеб Веньяминыч не отличался легковерием.
– А вы знаете, что означает «монета» на древнегреческом? – Оказывается, сеньор Назарино уже сменил тему, забыв про пропажу костей. Теперь он довольным павлином зыркал по сторонам и продолжал, не дожидаясь ответа: – Это слово переводится как «советница». А в вашем языке есть такое слово? Как называются
– «Деньги», но это тюркское слово, происходит от «тенге» или «таньга». А русские именовали их грошами или рублями, потому что мерой служило рубленое серебро. – Шаховский не отставал в эрудиции от своего просвещенного зятя.
Полина ценила доброжелательного, многословного и бесконечно влюбленного в нее супруга. Забавная малышка Стефани превратила ее жизнь в настоящую сказку. Так они и жили среди щедрых италийских холмов, вот только со здоровьем у Полины не ладилось. Слабые от рождения легкие не справлялись с хлопотливой ношей спутницы жизнерадостного художника: с бесконечной чередой визитов, путешествий, банкетов. Сначала они часто ездили на море, потом, когда Стефани подросла, стало не до того: юной синьорине требовались учителя, гимназии, книги, новые наряды и непрестанные, выматывающие развлечения. Таковы итальянцы: ни в чем не знают меры. Полина попросту не могла угнаться за мужем и дочерью, не понимала их трескотни, не успевала следить за перестрелкой темно-карих, совершенно одинаковых глаз.
В 1940‐м Стефани исполнилось восемнадцать, а Полина впервые надолго слегла. Она едва шагнула в пятый десяток, даже не шагнула – просто занесла одну ногу; красота только покинула зенит и грела, светила, обвораживала еще очень далеко от горизонта. На лицо пробралось лишь несколько морщин, а руки оставались по‐девичьи тонкими, зовущими.
Сеньор Бьянконе не на шутку перепугался, собрал консилиум, нанял сиделок. Через пару месяцев притирки и микстуры вроде бы отвоевали изрядно похудевшее тело у хвори, но с постели встала совсем иная Полина, нежели легла. Теперь ее не тревожили бесконечными вылазками и шумными визитами.
– Почему синьор Леопольдо давно не заходит нас проведать? – Полина усаживалась перед камином с книжкой, даже в лютую жару ее похудевшие плечи зябли, кутались в шерстяной шарф.
– О, мамита, откуда такие вопросы? Ты перехватываешь записки от синьора Леопольдо? Ай-ай, как не стыдно! – Стефани отлично говорила по‐русски, и синьора Бьянконе радовалась, что с дочкой можно посекретничать на родном языке, как будто за окном шумит Ишим, а на кухне гремит ковшами верная Матрена.
– Что за вздор! Как ты смеешь думать такое? Просто мне интересно, кого ты выберешь в мужья. Я боюсь, что тоже художника. А они далеко не все такие преданные, как твой отец.
– Прости… Нет, не думаю… Сорвалось… – Непосредственная Стефани рассеянно целовала мать и тут же выхватывала карманное зеркальце, начинала придирчиво разглядывать несуществующий прыщик на лбу, пудрить обаятельный курносый носик, точь‐в-точь как у матери и бабки.
– Доченька, в наше время считалось зазорным выбирать женихов из другого круга, но колесница истории покатилась не туда, и вот посмотри, где наш титулованный род и где наши владения. Поэтому я прошу тебя смотреть не на красивую фамилию, а в душу. Вот прямо в самую глубину души.
– Да, я знаю, что Леопольдо ловелас и бездельник, можешь меня не уговаривать, – хохотала легкомысленная синьорина и строила глазки своему отражению. – А что ты думаешь про Альфонсо Пастрелли, архитектора? Или про Федерико Раскуччи, кутюрье? Как по‐русски «кутюрье»?