– Да не их, а Жанибека. Он прискакал, окликнул, как свой, мы и купились. Они напали на караульных, но те успели дать сигнал.
– Эх, сука, а мы к ним по‐человечески. – Жока жалел о том, что распинался перед этой Айсулу с томными, как будто вырезанными в слоновой кости глазами, с маленьким носиком, закругленным на конце, как у новорожденного ягненка. Притворилась сочувствующей, а сама‐то сестра предателя – наверное, выведать что‐то хотела.
Первый выстрел распугал ворон. Ответный – высек искру из камня. И еще, и снова, и раз за разом.
Перестрелка продолжалась уже больше получаса. Казалось, у басмачей было вволю боеприпасов и терпения. Они стреляли редко, но метко, не позволяя осаждающим приблизиться или высунуться из‐за камней и прицелиться. От мазара летела каменная крошка, заботливо вырезанные в камне, многократно повторенные тамги потеряли первоначальный вид. Затейливая арабская вязь по верхнему краю полностью утратила свою плавную певучесть, щерилась острыми краями. Священные буквы Корана сыпались ранеными и убитыми птицами со своего векового пьедестала. Кусочки слюды, вставленные в геометрическом порядке, облетали, как капли утренней росы. Через час было трудно узнать надгробие, избитое и изгаженное ненавистью. Постепенно возня и выстрелы басмачей умолкли. Красноармейцы не сразу поняли, что в ответ никто не стреляет, полежали еще какое‐то время, для острастки постреливая по окнам, проверяя. Тишина.
Коротышка Айбол не выдержал первым. Он, крадучись, пробрался от одного рассыпающегося камня к другому, дальше и дальше, осторожно выглянул, потом смелее, наконец призывно махнул рукой товарищам. Бойцы подошли, опасливо озираясь по сторонам. Не может быть, чтобы всех уложили. Никто ведь не выходил с поднятыми руками, куда же делся неприятель? Секрет открылся уже внутри искалеченного мазара. Под надгробной плитой, игравшей роль поворотного камня, темнел лаз. Басмачи, вероятно, долго разбирали спрессовавшиеся камни и грунт, а потом, освободив дорогу, попросту сбежали.
– Пойдем за ними? – спросил Айбол, показывая вниз на кривые земляные ступеньки, ведущие в черную дыру.
– Зачем? Вон как сквозит оттуда. Знамо дело, братцы, это просто проход. Они уже вылезли в другом месте и ускакали. – Ванятко в сердцах топнул ногой, осыпав краешек подземного лаза. – Если полезем в эту дыру, они нас по одному перестреляют, как зайцев, – пояснил он сквозь зубы, видя, что товарищи, не остыв от погони, готовы ломиться в опасную ловушку, не разбирая, чьей кровью пахнет этот путь.
– А вдруг они здесь сидят, да, под землей? – Недоверчивый Айбол не желал отступать.
– И что? Под пули лезть? Располовинимся. Ты оставайся здесь с полудюжиной, а мы обследуем берег: ход должен выходить к обрыву.
Ожидания оправдались: лаз тянулся с полверсты и заканчивался несуразным ласточкиным гнездом на высоком обрыве. Под ним натоптано: держали запасных коней, готовились к отступлению. Конечно, отсюда легко уходить незамеченными. Вдоль по руслу и дальше, дальше. Вода замоет следы, обмотанные тряпьем копыта не нашумят звонким цокотом по речным камням, сизое небо скроет тусклые отблески вороненой стали. И снова в бой.
Евгений перевязал тряпицей оцарапанную голову и направил коня в аул разбираться с предателями. Айсулу, завидев его впереди, обрадовалась.
– Чему лыбишься, курва? – грубо завопил Ванятко.
Она смутилась, пробормотала – мол, рада видеть живыми. На нее никто не обратил внимания. Жанибека в ауле уже и след простыл – ясно, чуял, что запахло жареным. Старика с сыновьями связали, кинули в телегу и повезли в Лебяжье. Потом подумали и забрали до кучи снох, детишек и Айсулу в придачу.
– Куда вы нас везете? – В ее взгляде не замечалось тревоги, скорее непонятное спокойствие и тихая радость.
– Понятно куда. Туда, где место предателям и контре.
– А скоро отпустите? Я мечтаю попасть в Семипалатинскую коммуну.
– Ха, в Семипалатинск ты попадешь, только в тюрьму… – огрызнулся Евгений.
Глава 12
Лето свирепствовало, охаживало горячим хлыстом долины, запекало холмы, как самсу в огненном тандыре. Раскаленная степь стекалась к реке всей своей иссушенной душой. Казалось, что злой волшебник сгонял жар к озеру вельможным опахалом, чтобы окунуть его в тепловатую мутную воду рядом с отарами безропотных овец и табунами терпеливых верблюдов. Лошади стояли по брюхо в воде, собаки ленились лаять, измученные чабаны прятались в палатках, ждали сумерек, чтобы перекусить: в зной кусок в горло не лез.
Из большого шатра вышел крепкий мужчина за пятьдесят весь в черном: рубашка, штаны и борик[81] на голове. Так одеваться в жару – самоубийство. По морщинкам тек пот, седые усы и борода намокли, потемнели.