– М-да… – Серые глаза затуманились, такого поворота он не предусмотрел. – Ладно отец, а остальные‐то при чем? Как ты им поможешь?
– Да как? Замуж меня отдадут, вот как! – Она отвернулась, схватила концы косынки, начала их мять.
Опять за старое… Замуж. Что за привычка решать женщинами проблемы?
– А по‐другому нельзя?
– Как? У них только один выход: отдать меня вместо отцовского долга. Ты думаешь, раз отец в тюрьме, то Идрис долг простит? Ни за что! Теперь он требует у старшей женге. А у снох на плечах дети без отцов. Я же не могу против всех одна. – Из миндалевидных, вырезанных в слоновой кости глаз покатились крупные слезы. – Да мне и все равно уже: не за этого отдадут, так за любого другого. А так хоть пользу семье принесу.
Получалось, для счастья в ее мире места уже не осталось. Жока не нашелся что сказать, надолго замолчал. Хотел предложить, чтобы она все же переехала к ним, жила бы в штабе, но вовремя прикусил язык: кто он таков, чтобы за всех решать? Только ночью, лежа во дворе и любуясь низким, усыпанным звездами небом, он представлял, что все‐таки Айсулу переехала и живет в соседней комнате, даже не так: в его собственной комнате вместо Ванятки, спит в его постели, а он, как всамделишный бай, ласкает ее нежные бедра или упругий живот когда только пожелает.
Армен Рафикович с главными силами ушел, как и планировалось, к Черняеву, а в Лебяжьем остался отряд Евгения. Степь укрылась прозрачным зноем и притихла, ленивая и разморенная. Улицы оживали только к вечеру, чугунки слезали с добротных плетней и отправлялись в печи, сытые коровы требовательно мычали, а трудолюбивые ишаки, выпросившись наконец на свободу, начинали неуместные любовные игры, собирая местную детвору. Из распахнутых настежь сараек выбегали бойкие поросята, сытые и резвые, еще не ведающие, что век их недолог и скоро станут хлебосольные хозяйки хвастать друг перед другом аппетитными свежекручеными колбасками. Ото всех дворов исходил умопомрачительный запах коптящейся рыбы, которой щедро делился с неблагодарными людьми седой и мудрый, повидавший все на свете Балхаш.
Жока все так же бестолково встречался с Айсулу и не мог придумать, как помочь ее горю. Так выходило, что молчать о важном – это лицемерить, а не молчать – ковырять незажившую ссадину. Еще и приятели подливали масла в огонь:
– А ты заметил, что с Айсулу никто не разговаривает? – однажды спросил Ванятко, покуривая на завалинке в одних подштанниках. Выстиранные галифе и гимнастерка сушились на плетне, и долговязый ежился, похлопывал себя по плечам и старался поскорее досмолить самокрутку.
– С чего это?
– А ты сам посмотри. Или с Айболом поговори.
Пронырливый коротышка подтвердил. Да, жители не желают сближаться с семьей арестантов – наверное, опасаются преследования.
– И ты тоже не ходи к ним, – добавил Айбол, сурово глядя прямо в серый хрусталь Жокиных глаз. – Они думают, что ты с ней спишь, поэтому и благоволишь.
– Как это? – Евгений растерялся и невесть почему смутился.
– А как спят с бабами? – Айбол хитро прищурился. – Ты с казахской мордой и неказахскими привычками постоянно трешься рядом с незамужней карындас, да. Что они должны думать? У нее жених есть.
Евгений осадил свою доброжелательность, перестал показываться у починенной землянки.
Хотя и очень хотелось. Он как будто зяб без ее взглядов, но не снаружи, а изнутри. Раньше так было с Полиной. Жока отстраненно подумал, что княжна Шаховская перестала хозяйничать в его мыслях. Далека, недоступна. Как старый шрам, что уже не болит, но еще отзывается тонкой кожей на холод и ветер. Поедет ли он за ней во Францию после окончательной победы Красной армии? Несомненной победы, которая уже близко, шумно дышит за соседним холмом, манит. Жока усмехнулся, вспомнив себя в начале пути. Какой наивный недоросль-полудурок! То бежать собрался без штанов, то везти домой, в разруху, под выстрелы изнеженную княжну. Ха! Теперь он видел мир без чародейских линз. Жизнь в Советской стране не скоро станет сытой и нарядной, а классовую рознь вообще не удастся истребить. Как ненавидели босяки классово чуждый элемент, так и будут до смерти. Значит, надо ехать самому. Но зачем? Полина за три года не прислала ни одного письма. Мануил Захарыч передавал на словах, что у Шаховских все хорошо, этим и кормилось Жокино голодное воображение. Несытно. Нужен ли он еще Поле? Не забыла ли? Или кружится на балах в объятиях какого‐нибудь лощеного месье? Жока представил себе эту картину – и удивился: ему не обидно. Совсем. А обидно, что Айсулу выйдет замуж за ненавистного черного Идриса, старого, богатого, насмешливого и как пить дать неблагодушно настроенного к советской власти.
Сентябрь сточил спелые яблочки в садах, ласковый ветер приносил не только запах полыни, но и настойчивые напоминания о скорых холодах.
А после первого пробного дождика Айсулу неожиданно явилась сама, сняла теплую телогрею, размотала узелок с еще теплыми баурсаками. На косах гордо восседала новая косынка алого шелка, а по губам бегала, то прячась, то вылезая наружу, натянутая, больная улыбка.
– Я пришла напоить вас чаем, сами‐то вы как положено чай не заварите, пьете бурду какую‐то.