– Все, сразу в Семипалатинск, – заявил он, и Армен Рафикович согласился.
Семью Жанибека, отбывшего в числе злостных неповиновенцев, уже причислили к бунтарям: им надлежало жить в Лебяжьем под надзором. Евгений наведался на третий день; он понимал, что благодарить своего хорошенького осведомителя при всех не стоит, пригласил к себе, якобы на разговор. Пока ждал, рассмотрел и сырые осыпающиеся стены, и голый двор, и бесштанную детвору.
Они шли по селу рядышком, оба с опущенной головой. Штаб, который в последние недели служил казармой, после славной победы восстановился в прежнем звании. На месте коровника громоздилась куча бревен, оттуда таскали дрова. Айсулу увидела забрызганные грязью стены, некогда беленые, но давно уже позабывшие о тех счастливых временах, выщербленные доски пола, что топорщились немытыми занозами. Дверей не было, дырявые проемы скалились выдранными косяками. В соседнем помещении кто‐то из красноармейцев спал на полу, разложив матрасы и походные мешки. Печка стояла черным укором, изразцы побились, закоптились. Главную мебель составляли чурбачки и ящики из‐под провианта.
Товарищи их ждали, Давид подпустил торжественности в голос:
– Уважаемая товарищ Айсулу, вы совершили большой гражданский поступок. Родина вам благодарна… И мы тоже. Я обязуюсь доложить руководству и организовать вам личную путевку в передовую женскую коммуну.
– Я… я не хочу. – Она опустила глаза. – Я больше не хочу в Семипалатинск. Лучше возьмите меня к себе в отряд. Я научусь стрелять, а пока буду вам кушать готовить.
– Кхм… – Армен Рафикович обалдело посмотрел на Давида, а тот, в свою очередь, опешил и воззрился на Жоку.
– О-ля-ля. Такой капитальный вопрос впопыхах не решается, Айсулу. Мы узнаем, так ведь, Давид Борисыч?
Евгений боялся, что она станет просить за братьев, но не ждал про отряд. Разумеется, такой боец им не нужен, но и обидеть девчонку нельзя. Снова появилось странное чувство, как будто утекает что‐то важное, а поймать его нет ни рук, ни слов.
Лето все так же свирепствовало, лупило землю огненными кнутами, оставляя уродливые рассохшиеся трещины на ее терпеливом теле. Еще одна неделя деловито протопала через Лебяжье, понукая коров и бренча ведрами на огородах. Жока, Ванятка и косой Салим надумали отблагодарить Айсулу. С топорами и лопатами в руках они навестили землянку, где ютились ее снохи и племянники, починили забор, выровняли пол, выпустили из плена замурованные в саман окна. Ретивый огонек в заново сложенной печи быстро вымел затхлость и сумрак. Саманные стены наливались теплом, пахли уютом только что вынутых из печи крынок. На улице устроили тандыр. Айбол убежал и через полчаса вернулся с мешком, оттуда вывалились две пеструшки и огнехвостый петушок. К вечеру подоспел и Давид с их же коровой на привязи, еле‐еле отобрал у новых собственников, которые шустро прибрали к рукам все немудреное хозяйство аксакала. Привел и ее, и Сарыкула. Будут яйца, молоко и творог – с голода не умрут. А верблюд станет работать, приносить копейку.
Снохи, казалось, и не радовались такой заботе, Айсулу нервно перевязывала жиденькие узлы с пожитками, освобождая плацдарм для борьбы с разрухой.
– Нас люди заплюют, – пожаловалась она, – мы и так не в чести у селян. Семья предателей, сочувствовали басмачам, а теперь вы нам помогаете ни с того ни с сего.
– Что значит ни с того ни с сего? Красная власть всем поможет, никого не оставит – просто всем в свой черед. – Жока врал улыбаясь, но внутри было холодно и пусто. – Все будет по‐новому. Кто был ничем, тот станет всем, и так далее по тексту. Ты разве не хочешь, чтобы эта чудесная жизнь здесь поменялась? – Ничего не значащие слова с трудом вылезали наружу, а нужных он не мог подобрать. – Мы‐то уедем, а вам оставаться. – Он пристально посмотрел ей в глаза: что они подскажут? Поняла ли, что ей не место в отряде?
Она замолчала, задумалась:
– Я не хочу жить как раньше. А как будет по‐новому, еще не знаю. Прежде мечтала, чтобы женщины в степи самостоятельными стали, не зависели от мужчин. А теперь… – Она запнулась, покраснела.
– Что теперь? Договаривай! – Евгений злился. Получалось, она все поняла и уходила от ответа. Хотя чем он сам‐то лучше?
– Теперь мне кажется, что быть самостоятельной не очень‐то и хорошо. – Она повернулась и выбежала из злополучной землянки.
Жока не забыл, как орал на нее, пугал тюрьмой, как отворачивался. А она вон как помогла. А теперь словоблудил, боялся прямого разговора. Нехорошо. Он еще пару раз забегал под разными предлогами, топтался под вопросительным взглядом, а на третий раз решился:
– Айсулу. Мы не забыли про твою просьбу, но в отряд взять не сможем. Извини. А… ты больше не собираешься в коммуну? – Следовало прояснить этот важный вопрос: Давид‐то уже вовсю писал письма знакомым, прося за ценного товарища.
– Я не могу по своей воле бросить снох. Если бы к вам в отряд, наврала бы, что заставили, а так… – Она безнадежно махнула рукой. – Теперь, когда братьев нет, я должна о всех заботиться… и об отце. Надо же ему посылки отправлять.