В это же время Ванятко, громко матерясь, запирал на замок старостин дом со злополучным подполом. Запирал-запирал, да все равно не запер, отошел, потому что крепкая сосновая дверь ему тихо сказала:
– Иди уже, довольно пошумел. Мы по темноте выберемся, заляжем под берегом, если что, дадим знать. Бывай до утра.
На следующую ночь приползло подкрепление во главе с Арменом Рафиковичем – те, кого развернул Давид. Они бросили коней на берегу, пришли босые, в степных чапанах. Жока с Ваняткой сперва и не признали их, когда заглянули в баню на шумок, а там собрание дервишей.
– Короткая у тэбя памят, – посмеялся, переоблачаясь, Армен.
Так и пошло: с утра до вечера шесть бойцов мотались у всех на виду, решали бытовые междоусобицы, делили зерно и кур, а с трех сторон в стогах лежали постовые, да еще на крайних сеновалах. Вечером менялись, и снова.
– А вдруг они не придут, вдруг начнут грабить маленькие зимовки? – Ванятко начал беспокоиться на третий день.
– Зачем им маленькие? – удивился Айбол. – От них славы немного. Им же слух нужен, да, чтобы заявить, что они сила.
– Да, – согласился Армен.
Жока подумал, что ценой такого заявления станут десятки жизней и сотни покалеченных судеб. Эта игра переставала его занимать.
А еще через три дня долгожданные басмачи объявились. Вынырнули откуда‐то из‐за Балхаша и быстро пошли к Лебяжьему, обходя встречные маленькие аулы. Значит, не желали прятаться и в самом деле хотели громко заявить о себе. Четыре десятка конных нагло въехали в Лебяжье с запада, за ними тянулось еще столько же, десятки верблюдов, груженных шатрами, мешками и как попало завязанными шаныраками. Вдали виднелись телеги. Все это походило не на горстку голодных бандитов, а на слаженное наступление. Караульные, засевшие в пустом коровнике на западном краю, загодя подали условный знак. Невидимое кольцо пропустило конных и сомкнулось за их спинами умело сведенными концами железного обруча.
Сельчане испуганно смотрели на растекающуюся по улицам орду из‐за плетней и тынов. Впереди скакал лисий малахай с веселыми желтыми глазами, богатый чапан развевался по ветру, у стремени билась о сапог камча. За ним плечом к плечу трое в полосатых рубахах, все на одно лицо – сразу видно, братья. Кое-кто нацепил старинные выцветшие гимнастерки, но большинство предпочитало все же халаты – удобно, оружие можно спрятать и есть чем укрыться на ночевке. Винтовки наперевес танцевали опасную мазурку, кренясь при скачке в сторону мирных домов, но пока не плевались, берегли свинцовые слюни.
Конное наступление уверенно кинулось к штабу, чтобы застать врасплох горстку красноармейцев.
Понятно: сначала расправиться с противником, чтобы не послал за подмогой, а потом объявить село своим, бахвалиться, что отбили у красных, и той пустой похвальбой собирать новобранцев под свои знамена. Умно.
Армен залез на чей‐то сарай, поднял длинную палку. Это был знак. Из закоулков высунулись стволы, раздались окрики. Те из бойцов, что остались в тылу банды, повыскакивали на улицы, упали на одно колено, прицелились. Поняв, что назад дороги нет, басмачи поскакали к центру, на ходу вытаскивая пистолеты вдобавок к винтовкам. Они еще не поняли, что произошло, думали, что остатняя полудюжина не желает сдаваться без боя. Сквозь две или три улицы пронеслись вихрем, не понимая, сколько преследователей. Еще две улицы – и центральная площадь осталась позади.
Чем дольше кружили конные по селу, тем больше становилось оскалившихся стволами переулков. Теперь даже самому неумному стало понятно, что нападавшие угодили в засаду. Они поменяли первоначальный план. Старик в лисьем малахае во главе отряда подал команду, и по улице рассыпалось эхо стрельбы. Пули ушли в никуда: красноармейцы не высовывались из укрытий. Конные придержали скакунов, коротко посовещались и снова дали шпоры: теперь они рассчитывали прорваться сквозь село и уйти обратно в степи, бросив груженых верблюдов с погонщиками и телеги со скарбом, – что ж, в лихие времена приходилось выбирать. Этот замысел разбился о стену выбежавших из‐за тынов красных. Куда ни глянь, отовсюду торчали красные звезды на буденовках. Басмачи развернули коней, выехали на площадь. Правильно: если давать бой, то не в глиняных улочках, где всех по одному перестреляют как куропаток, а на виду, чтобы обзор был, чтобы спиной к спине. С крыши повыше раздался зычный голос Армена Рафиковича, за которым переводил, выкрикивая на казахском, коротышка Айбол, приложив маленькие ручки ко рту:
– Товарыщи бандыты, прэдлагаю всэм доброволно сдаться! Вы окружены. Вокруг сэла патрулыруют красные разъезды. Совэтская власть будэт вас судыт по закону.
Начали стрелять, но неуверенно, кто куда. Красноармейцы отпугивали одиночными, не выпускали с площади. Те, кто остался в арьергарде, на площадь прорваться не смогли и спешились на улицах, сдались. Глядя на это, стали кидать на землю ружья и те, кто уже гарцевал перед пустыми ярмарочными рядами. Жока перевел дыхание: кажется, обошлось без кровопролития. Басмачи понимали, что попали в ловушку. Не желал сдаваться только самый главный – крупный желтоглазый старик в богатом лисьем малахае. Он начал прицельную стрельбу, заставляя поневоле восхищаться меткостью. Пули расплющивали щепу в опасной близости от залегших в засаде бойцов, а боеприпасов у него, казалось, полный коржун[85]. Сначала Жока подстрелил скакуна. Несчастное животное взвыло и встало на дыбы. Тут уж Ванятке удалось попасть курбаши в плечо. Старик упал с лошади, покатился по пыли, собирая добротным чапаном птичий помет и перья, но винтовки из рук не выпустил. Красноармейцы ждали: не хотелось добивать – такой козырный пленник принесет много пользы. Однако бандитский главарь вовсе не собирался пополнять собой список трофеев: он пополз за колодец, чтобы вести огонь из‐за укрытия. Это стало ясно, когда его винтовка снова выплюнула свинец, а коротышка Айбол вскрикнул и повалился на траву. Иван еще раз прицелился, но выстрелить не успел. В левой руке старика сверкнул ствол нагана, и долговязый едва успел отпрыгнуть за угол. Ничего не оставалось, как прикончить его, верткого, злющего, ползающего в пыли с остервенением гадюки. Так и простился с жизнью легендарный Сабыргазы, изощренный обманщик, хитрец, умелец выходить сухим из самых мутных омутов судьбы, непримиримый борец с советской властью, отобравшей у него все, к чему стремился всю свою долгую и неспокойную жизнь.
В маленькой землянке с сырыми стенами тоже слышали шум погони и стрельбу, затыкали уши. Айсулу замерла ни жива ни мертва, молилась, сама не зная, кому и о ком. От отца и братьев она добра не видела и не ждала, а от новой власти – как знать, мечталось всегда с размахом. И потом, у этой власти имелось лицо, вполне симпатичное, с мягким покатым лбом и серыми глазами, и губы, и руки, и широкие плечи. Так что сочувствовать такой власти было совсем не трудно, а, наоборот, приятно. Но и отдавать Жанибека на поругание, как ни говори, и страшно, и стыдно перед аульчанами.
Когда перестрелка закончилась и любопытные соседи разнесли подробности по улочкам, она еще долго не выходила, ждала, что Евгений придет, – и хотела, и боялась. Но никто не пришел. И всю ночь лились слезы.
Пленных басмачей закрыли в подполе старостиного дома, снова превращенного в тюрьму. Но Давид отказался вести допросы: