Подсолнухи

— Фуфайку поддень под дождевик, — всхлипывая, старуха концами платка утирала слезы. — Поддень, зазябнешь, сырь какая, глянь, с веток капает. Давай уедем отсюда, отец. Что и держаться, раз все кинуто, все нарушилось. В Пономаревку вон. Там много наших, семей десять. Хоть помрем на людях. Что тут, света и того нет. Вот зима наступит, заметет-завьюжит, завалит сугробами. Ты к скоту уйдешь с утра, а я сиди подле окна дожидайся. Слова сказать некому. А там деревня большая, может, зайдет кто в день попроведает. Как я тебя просила нынешним летом, отец. Так разве уговоришь. Со скотом связался на старости лет. Остались сызнова в Жирновке…

— Переедем, переедем, — закивал Тимофей Гаврилович, обрадованный тем, что старуха перестала плакать. — Договорились ведь. Последнюю зиму, до весны только. Огород садить не будем здесь. Трава поднимется, сдадим скот пастуху — и в Пономаревку. Или в Хохловку — куда приглянется. Ложись, пойду я — девятый час уже. Не успеешь обернуться, глядишь, и обедать пора. Плохо, что Витьку на сторону отозвали. Ну да ладно, один как-нибудь справлюсь. Ложись, мать…

Возле сарая под крышей у Тимофея Гавриловича верстак. Взял он с верстака деревянный ящичек с ручкой, в ящичке инструмент: топор плотницкий, ножовка, клещи, молоток. Вышел на дорогу, остановился, раздумывая, не покажется ли Витька, не подождать ли, но Витька не показывался, и Тимофей Гаврилович, горбясь, держа ящик в опущенной правой руке, пошел деревенской улицей, стороной дороги, по траве. Он шел и курил, проходя мимо брошенных усадеб, где когда-то жили люди, а теперь один бурьян, деревья в бывших палисадниках, осевшая банька или полусгнивший сарай, а то изба с пустыми окнами. Все старо, что даже и на дрова разбирать — труда не стоит. Давно заметил Тимофей Гаврилович, что оставленные человеком строения разрушаются быстрее, и это было удивительным для него. Как же так? Без досмотра хозяйского, потому. Живешь — ежедневно что-то подправляешь. А тут…

Бывших хозяев усадеб он знал с малых лет, знал, кто как живет, характеры их, привычки, где у кого сенокос, сколько корова дает молока, хороша ли уродилась картошка в осень и многое другое. Так же как и его жизнь была до мелочей известна деревенским. А теперь он не мог толком и сказать, кто куда уехал и как определился на новом месте. Несколько семей, правда, переселились на центральную усадьбу совхоза, в Пономаревку.

Улица, по которой шагал Тимофей Гаврилович, была поперечной, пересекая деревню с юга на север, тянулась она от конторы к мосту, через речку и дальше, до самых перелесков. И еще были две улицы, до-олгие, по правому берегу Шегарки одна, вторая — по левому. Переулки, придававшие деревне уют. Был в деревне пруд.

Перед въездом, по правую руку, на берегу самом, столб стоит, на нем прямоугольник твердой жести прибит, по жести большими зелеными буквами выведено название деревни: «Жирновка». Столб покосился, но крепок, цела и жестянка. А деревни нет. Осталось три семьи. Рябовы, муж с женой, пенсионеры. Витька Сысоев с матерью, семидесятилетней старухой. Да они, Ивняковы, Дарья Степановна и Тимофей Гаврилович, тоже пенсионеры. Он второй год как на пенсии, старуха — седьмой. Ему шестьдесят пять рублей пенсия, старухе — двадцать восемь. Без семи рублей сто вкруговую получается. Шибко на эти деньги не разбежишься, но при хозяйстве своем и огороде терпеть можно. Да и что им покупать в их годы?..

Весной еще был промеж них, оставшихся, разговор: по осени, как уберут в огородах, перебраться в Пономаревку. Нет смысла оставаться здесь далее: три двора, свет отключили, за хлебом во Вдовино ездить нужно. Был Тимофей Гаврилович после этого на центральной усадьбе, узнавал насчет квартир, пообещали им к осени квартиры — не там, конечно, где приглянется, а какие к тому времени свободные будут. Но в конце лета, перед сентябрем как раз, сенокосы еще не затихли, приехал директор совхоза и стал просить-уговаривать подождать с переездом до весны, остаться присматривать за молодняком, лето пасшимся в Жирновке. Выяснилось, что с холодами некуда поставить молодняк, ни на одной ферме совхоза нет двора, подготовленного к зиме, а уж теперь и не подготовить: сенокос закончился, уборочная начнется — не до дворов. А хуже того — ухаживать некому за скотом, нет свободных рук рабочих. Доярок кое-как насобирали, а со скотниками беда, хоть плачь. До весны только, а там видно будет, что-нибудь да придумаем. А он, директор, в благодарность за это время им квартиры придержит получше, на центральной усадьбе или на ближайшей к усадьбе ферме — все равно. Выручайте, мужики, а весной мы вас выручим.

Согласились. Согласились Тимофей Гаврилович с Петром Рябовым, хоть и на пенсии они уже, отработали свое и вроде бы теперь заботы совхоза не должны их касаться. И не согласиться было совестно: как же так, свои люди просят — надо помочь. Жалко директора: носится с одной фермы на другую, а толку мало, работать некому. Еще жальче скот. Куда его, не оставлять же в зиму под открытым небом. Стали Витьку упрашивать, все вместе уж. Витька молодой совсем, год, как из армии вернулся домой, к матери, мать жалеет, никуда из родных мест срываться не намечал, но и жить ему тут, в Жирновке, тоже не резон. Ему надо на центральную усадьбу, где молодежь еще есть, в клуб ходить надо, девку провожать, о женитьбе думать. Но он добрый парень — Витька, согласился. Попросил лишь отпуск в сентябре, хоть недельки на две: в город к тетке съезжу, пивка попью. После армии дни считанные и погулял всего. В октябре дождить начнет — куда ехать…

Пообещал директор отпустить. А без Витьки старикам и делать нечего в Жирновке. Он на тракторе сено с полей притянет в сеновал, а из сеновала — к двору скотному, прорубь продолбит попроворнее: на водопой на Шегарку гонять придется. (Водобудку сломали заодно, когда дворы разбирали-перевозили. Хорошая была водобудка, подавала воду по трубам во все коровники.)

Спросили они тогда директора, а как же без света быть им: электролинию сняли, зимой по утрам в десять еще темно, вечером в четыре уже сумерки. Сказал директор, что выдадут фонари и керосин привозить будут, не тянуть же снова со Вдовина провода из-за одного скотного двора да на одну зиму. С керосином обойдутся, как при колхозе бывало. «И хорошо, — подумали старики, — можно будет лампы в избах зажечь, а то при свечах сиди. Ничего, перезимуем. Скот сохраним, постараемся. Сам директор совхоза просит, как не уважить. Он ведь не для себя тоже старается».

Молодняк этот, двести пятьдесят голов бычков и нетелей, зимовал во Вдовине, во дворе, который только назывался двором: пола нет, двери не подогнаны — сквозило в них, наметало снегу. И яслей для корма не сделали, сено разбрасывали прямо под ноги, к стенам поближе. Сена того мало доставалось молодняку, особо к весне, коров старались поддержать — надои падали. А и что доставалось, частью съедено было, больше того — втоптано в грязь. Поить молодняк гоняли на речку, двор был тесен, отощали за зиму телки с бычками, смотреть больно. И начался в стаде падеж, в марте уже. Стали их тогда в солнечные дни выгонять в загородку, отрубей давали, но поздно было. Пятьдесят с лишним голов за ноги выволокли со двора, двести осталось в живых.

Сошел снег, тут же перегнали их на вольные пастбища жирновские, где давно уже не сеяли хлебов; и Петр Рябов, безотказный в любой работе мужик, сел на лошадь, стал пасти. За лето стадо поднялось, выровнялось, худоба исчезла — не узнать молодняк. Да и то надо сказать: принял их Петр в конце апреля, теперь же половина октября, выгонял по утрам в восемь, в восемь вечера загонял, вода вольная — речка рядом, а трава — куда ни повернись, по колено. Окрепло стадо заметно…

Тимофей Гаврилович шел за деревню, за ручей, текущий из болот в Шегарку. Стояли за ручьем до недавних пор конюшня и шесть скотных дворов — длинные просторные строения, рубленные из осинника: три коровника да три телятника — два для молодняка, один же, теплый, с печами, для новорожденных. Когда пришел Жирновке конец — уж ни конторы не было, ни магазина, ни клуба, — сняли со столбов провода, вывернули из земли сами столбы, стали ломать, развозить по другим фермам дворы те скотные. Сломали, увезли. Крепкие бревна выбрали, а все подгнившее — потолочины, половицы, венцы стен — бросили догнивать. И этот, последний, начали ломать: тес сорвали с одной стороны крыши, половиц много взяли. День возились, на второй — вдовинские приезжали разбирать — перебросили на другую работу людей, а про двор забыли. Или до осени оставили. А он пригодился нежданно совсем — вот как.

Когда согласились старики с Витькой остаться тут в зиму со скотом — Тимофей Гаврилович среди них как бы за старшего — директор сразу же со второй просьбой: всеми силами восстановить ремонтом сохранившийся двор, успеть до заморозков, чтобы было загнать куда, чтоб не случилось как в прошлую зиму, ни в коем случае не допустить падежа. Всеми силами восстанавливать. А какие силы? Со Вдовина, где бригада, помощи не оказывают, Витька в отпуске, Петр пасет с утра до вечера, ни праздников ему, ни выходных. А у него, Тимофея Гавриловича, две руки всего, да и сноровка давно уже не та, что в сорок — сорок пять лет у мужика. Но что и делать: пообещали — стало быть, иди и восстанавливай.

Давайте стекла, просит Тимофей Гаврилович, пока суд да дело, буду рамы стеклить. Стекла нет в совхозе, отвечают. Когда привезут, неизвестно. Давайте тесу, просит Тимофей Гаврилович, половина крыши снята, буду крыть потихонечку. Тесу нет, пилорама сломана, отремонтировать не могут, потому как знающего человека не найдут на пилораму, чтоб машину понимал-чувствовал, работают на ней все подряд, оттого и поломки частые. Все не слава богу. С чего начинать, не знает Тимофей Гаврилович. С чего хочешь, как говорится, с того и начинай, оттягивать дальше некуда — осень.

С двора начал. Двор длинный, двое створчатых дверей в нем. Обе сорваны с петель, поломаны. Пошел Тимофей Гаврилович по старым дворам, досок подходящих подсобрал, протесал их, подпилил, сколотил двери, петли прибил. Навесили с Петром одни и другие — плотно закрываются, и понизу зазора нет почти, дуть не будет. Всего лишь двери сделал-навесил, а вид у двора совсем иной. Глазам твоим радостнее, душе спокойнее: давай дальше — ждет работа.

Перво-наперво крышу крыть надо было. Дожди льют прямо на потолок, потолок опилками засыпан, намокли опилки, намокли потолочины, капает внутрь двора, мочит и без того гнилой пол. Пол надобно было перебирать чуть ли не весь: многие половицы прогнили, проломились. Ясли для корма делать по всей длине двора по обе стороны прохода. Рамы стеклить, вставлять. А уж после всего скот запускать. Вот сколько работы. Где ж одному управиться, бригада нужна целая. Да кто ее пришлет, бригаду ту?..

Первый день, как приступили ко двору, Тимофей Гаврилович ходил по развалинам увезенных дворов, выглядывал все, что может пойти в дело — для пола, для яслей. Много не найдешь, увезли хорошее, но кое-что насобирал. Взял у Петра лошадь, перевез раз за разом ко двору, рассортировал: это сюда, это туда. Теперь можно и начинать. Топор у него славный — легкий, тонкий, выточенный мелкозернистым бруском. Топорище удобное, самим сделанное, отглаженное ладонями. Но топор, как ни хорош, — сам рубить-тесать не станет, его подымать-опускать надо. Теперь-то, в шестьдесят два года свои, не силой и выносливостью брал день работой Тимофей Гаврилович — умением в основном. Руки уже не те — вот плохо. Левая — куда ни шло, левая полностью охватывает топорище, а правая — двумя пальцами только, большим да указательным, остальные скрючены мертво: прострелена рука. Оттого и устает быстрее, в паре с левой стараясь. Протесал три-четыре половицы, подогнал, передышку давал, разминал левой правую, пальцы занемели от напряжения. Летом терпимо еще, зимой рука мерзнет скоро, хоть ревом реви…

Придет с утра, тюкает потихонечку, забыв о времени. Петр Рябов занят, да и не пас если бы, не поможет, не плотник он, хоть и мужик. Такой уж человек, всю жизнь в крестьянстве, а не мастеровой. Не то что там, скажем, раму связать либо печь сложить, чтоб гудела при затопе, кол как следует стесать не может. Сколько помнит Петра Тимофей Гаврилович, все он со скотом рядом. Летом пасет, зимой скотником. Индивидуальных коров долго пас, а зимой на разные работы посылали его — в лес, в поле за сеном. Витька, тот подхватистее немного с топором-рубанком, избу, помнит Тимофей Гаврилович, помогал соседу перебирать до армии еще. Хотя душа его к трактору лежит больше, сразу видно. Тут уж, как говорится, ни того ни другого осуждать нельзя: каким человек родился, таким и останется век свой, мало что изменить можно. Да и зачем? Любит Витька машины — чего лучше может быть. А у другого ни к чему душа не лежит — вот уж чудно…

Витька приехал тогда из города довольный: нагостился, пива попил вдоволь, подарки матери привез. Когда уезжал в отпуск, Тимофей Гаврилович попросил пива захватить «Жигулевского», сколько сможет. Смолоду выпивал он на деревенских гулянках, не шибко разбирая: что поднесут, то и пил. С годами отказался от всех домашних настоек и наливок, если случалось — выпивал водки стопку-другую. А потом и водку перестал. Выпьешь, а нет уже того хмеля легкого, радостного, что, бывало, наступал в молодости, когда и попеть и поплясать охота. Ляжет водка камнем на желудок, отяжелеешь, и не пьяный, и не трезвый — не поймешь.