Подсолнухи

А пиво городское уважал Тимофей Гаврилович. Зять ежели едет по грибы-ягоды, положит в чемодан несколько бутылок. Дочь захватит. А один раз после посевной к массовому гулянью привезли в совхоз три бочки. Делили по фермам. Ну попили мужики, кто побойчее да первым поспел. Тимофею Гавриловичу досталось: банку налили трехлитровую, он ее на неделю растянул, блаженствовал все. Потому и Витьку попросил, денег давал три рубля.

— Привезу, — пообещал тот, — как не привезти первому другу в Жирновке, — а сам смеется. — Ты трешку спрячь, Гаврилыч, пригодится. Мы ее на праздники израсходуем, а пивцом я тебя угощу, ладно…

Пообещал, привез. Порядочный бидончик, литра на четыре. Там же и купил бидончик, в городе. Правда, взболталось пиво дорогой, но ничего, вкуса своего не потеряло. Опустили пиво в колодец охладить, сами пошли в баню. В Витькиной бане мылись. А потом сидели у него, пили из эмалированных кружек «Жигулевское», разговаривали. Витька рассказывал, остальные слушали, спрашивали о чем-либо.

— Ну что, как там живут, в городе? — Тимофей Гаврилович взял кружку.

— В городе — известное дело, — Витька наклонил бидончик, наливая, — живут, на нас надеются. Мяса мы им обязаны поставить, молока, яиц. Овощей также. О ценах говорят. Наценка опять ожидается с Нового года. Ковры подорожают, меха, золото. Мебель заграничная. Бензин, машины сами. Знаешь, сколько «Волга» стоить будет? Пятнадцать тысяч. Старыми — сто пятьдесят. С ума сойти можно. Находятся желающие, берут. Да не просто, в очереди записаны. С юга приезжают, что фрукты продают, очередь твою могут купить за любые деньги, не торгуясь. Надо же — такие деньги иметь, а! С зарплаты, думаю, о машинах рассуждать не станешь, Гаврилыч, а?! Но есть люди — все могут купить…

— Нам, Витя, в золоте не ходить и на «Волгах» не раскатываться, а потому и переживать не стоит, — Тимофей Гаврилович, приподняв над столом кружку, ждал, пока осядет пена. — И дороги наши не для легковых, на тракторах лишь. По магазинам походил, говоришь.

— Походил. В хозяйственных всего полно, инструмент любой выбрать можно. Одежды много, разных размеров. А в продуктовых — консервы рыбные штабелями. Там теперь так делается: если кто работает в столовой, либо в магазине продовольственном, или на базе какой, так он сам ест-несет да родню-знакомых подкармливает. Которые, скажем, в командировку едут, в Москву или Ленинград, оттуда везут. Это мне тетка рассказывала, она всю жизнь в городе, городские порядки знает до мелочей, на базе продуктовой товароведом… А сынок ее… вы, говорит, по деревням разленились совсем, работать не хотите, оттого и нам трудно. В город стремитесь. А я выпивши был, слушал-слушал да и не выдержал. Приезжай, говорю, в Жирновку, ежели тебе тяжко здесь. У нас легче будет, и мяса вволю поешь. Чего в контору спрятался? Взял бы да и приехал, коль такой сознательный. А он: я, дескать, пять лет учился, у меня специальность городская, мне в деревне делать нечего. Я архитектор. Кто где родился, тот там пусть и живет. Чуть не подрались, тетка растащила. Такое зло меня взяло, Гаврилыч. И хорошо, говорю, что архитектор: коровники будешь строить в совхозе, старые развалились совсем. Сказал ему про коровники, у него аж уши покраснели, оскорбился так. Ну его… подальше. А пива в городе много — в бутылках, в бочках, очередей почти не бывает…

— И то слава богу, — кивнул Тимофей Гаврилович, — без пива им там какая и жизнь. Давай допьем, Вить, да пойду я. Завтра вставать рано. Спасибо за угощение. Хороша посудина, да маловата…

Сейчас, придя на место, Тимофей Гаврилович стоял минуту какую-то внутри двора, как бы раздумывая, за что браться, раз уж опять остался в одиночку. Надо было заканчивать настил пола, следом за ясли приниматься. Можно и крышу крыть — тес привезен, но одному на крыше ему несподручно, крыть ловчее вдвоем — значит, нужно отложить на завтра, когда Витька освободится. Либо какой другой день выбрать, без дождя чтоб. С пола начинать сегодня, вот что…

Тимофей Гаврилович снял дождевик, повесил на гвоздь, специально вбитый в стенке, и только примерился глазом к первой половице, чтоб отпилить подгнивший конец, а тут подъехал Витька на гусеничном тракторе уже, тележку подтащил. И Тимофей Гаврилович вышел наружу. Переставший было дождь начался снова — мелкий такой, пыль водяная — не дождь. Витька опять сидел в кабине, дождь не мочил его, не раздражал. Он и побриться успел.

Ящик со стеклом, переступая мелко, подхватив каждый со своего конца обеими руками, перенесли они во двор и осторожно на пол опустили, возле стены. Тимофей Гаврилович, считая, перебрал пальцами стекольные листы — вроде все целехоньки до одного.

— Тес сразу на крышу сбросаем, Гаврилыч? — спросил Витька. — Или во двор сносим, обсох чтоб? Давай на потолок. Во дворе мешать будит, и на проходе, и сбоку. Как ты считаешь, Гаврилыч?

— На потолок, конечно, — согласился Тимофей Гаврилыч. — Подъедь поближе. Вот сюда. Я подавать стану, а ты взберись, укладывай. На поперечины. Справа, под крышу, чтоб не мок. Поперечин возьми побольше, в несколько ярусов сложи тес, может, обдует маленько. Хотя какой там обдует, сеет как сквозь сито. Ну-ка, держи! Следующую! А тяжелы, окаянные, напитались водой. Держи еще. Так мы их! Пораньше бы тес этот нам, сейчас бы уже и крыша была накрыта. Держи! Еще!

— Ох и погодка, твою мать, — Витька крутил головой, принимая от Тимофея Гавриловича сырые гибкие тесины. — Расквасилось все — и земля и небо. Скорее бы заморозки да снег по колено — веселее.

— Не проси, — заметил Тимофей Гаврилович, — в погоде этой наше с тобой спасение. Без дождя только. Пусть себе пасмурно, но без дождя. Продолжалось бы так по ноябрь, вот и ладно. Мы бы с тобой двор привели в порядок, без суеты сделали бы, как и следует сделать. По-людски. Второе — лишний день с осени попасешь, лишний центнер сена сэкономишь. Зимой оно, сенцо, ох как пригодится. К весне особенно. Не шибко-то у нас большие запасы, чтоб на зимовку с октября ставить. А ударь завтра морозы, хоть и легкие, до десяти градусов скажем, трава мокрая, схватит ее льдом, не ущипнешь. Она и так-то в это время не больно вкусна, да еще мерзлая. Трахнет мороз, что тогда? Тогда один выход: ставь во двор, к сену. А куда ж и ставить, когда пола нет, крыши нет? Двести пятьдесят голов — это сколько же они в день сена съедят, не сочтешь. Так что пускай потянет октябрь хоть такими днями, а уж в ноябре — снег. Хоть до праздников, хоть после чуть — едино нам…

Скидали, сложили тес, зашли во двор, сели покурить. Трактор приглушил Витька, едва слышно тарахтит за бревенчатой стеной.

— Передай бригадиру, — Тимофей Гаврилович разминал левой рукой сигарету, правая лежала на колене, — передай бригадиру, что тесу не хватит. Надо еще столько же, не меньше. Не забудь сказать. На центральную пусть звонит, договаривается с директором или же прорабом, кто там у них тесом ведает. Оставили чтоб для нас. А то у них на неделе семь пятниц. Отдадут на другую ферму, а мы дожидайся, как в сентябре. Обсохнет малость, поедешь заново. Да чего и бояться дороги — гусеничный на ходу. Дай-кось прикурить!

— Передам, — Витька чиркнул спичкой, поднося огня. — А ты, это, Гаврилыч, не старайся шибко-то. Я смотрю, ты половицы подгоняешь, будто новый двор строим. Ему зиму всего стоять, двору. А потом — ломать, если руки дойдут, а то и бросят. Старый, скажут, труда не стоит. Он, и верно, — старый. Когда рубили, не вспомню. Осинник. Стоит — держится, а начни разбирать — труха одна. Вон те дворы разбирали, сколько выбросу, больше половины. На дрова и то не гожи. Нам бы одну зиму пережить, Гаврилыч, а весной мы в Пономаревку, а?..

— Никто не знает, Вить, что будет завтра, а тем более через год, — возразил Тимофей Гаврилович. — Ни ты не скажешь, ни я, ни бригадир с директором. Видишь сам, что получилось. Хорошо еще, что двор какой-никакой есть. И мы с тобой есть, и ремонтируем его. А то бы стоять им опять по колено в грязи, телятам, и падать в грязь ту, как падали нонешней весной. А половицы я буду подгонять как следует — для себя делаем, не для чужого. Нам работать. Начни стелить как попало — зимой вспомнишь. Пол плотный, мы навоз и жижу навозную сгребаем на проход лопатами совковыми да в окна и выбросаем. Сгребем и выбросаем. А телятам объедьев подстелем либо соломки, чтоб им на сухое лечь. А начнем половицы укладывать абы как, с дырами, жижа протечет под половицы, яма полна и так, а за зиму добавится еще. Пойдешь по проходу, и будет хлюпать-выплескиваться жижа в щели, тебе же под ноги. Да и не делал я, Вить, за свою жизнь никогда ничего наспех, за какую бы работу ни принимался. Меня отец с мальства учил этому. Делаешь что — делай не на день, на жизнь. А слепишь спеша — против тебя же обернется, да и люди засмеют. Я и на войне, бывало… Начнем чистить оружие — чищу и смазываю, чтоб не подвело. А другой — вид делает, что чистит, будто повинную отбывает, сам себя обманывает. Стал обувать сапоги — хоть тут земля встань дыбом, камни с неба вались, а я портянку наверну без складок, иначе ноги сотрешь в беге, себе хуже. Ничего, Витя, сделаем двор, раз обещали начальству, да и сами себе обещали. И скот продержим до весны. Ничего, не подведем, пущай не сомневаются. Так и скажи бригадиру, так и передай…

— Ну, я поеду, — отбросил окурок Витька. Встал. — Ты не серчай, Гаврилыч, что подвел тебя вроде бы, не помогаю. Вечером баня, может, захватить чего из кооперации? Промокнем за день, устанем.