Она могла слышать голоса. Возможно, ей являлись видения. Я понял это по тому, как она выпивала за ужином. Мой отец пил так же, когда начал слышать голоса.
Жестокость доньи Каталины была заточена в самих стропилах этого дома, вплетенная ненавистью в его стены. Все ее естество представляло собой скверну, и дом гноился и разлагался изнутри. Она отравляла само основание и распространялась, как болезнь. То, что исходило из стен дома, напоминало бурю – надвигающуюся, становящуюся все сильнее и ядовитее. И когда все это оказалось на свободе… дом мог нанести вред любому.
– Я боюсь… – Вдох и резкий выдох. – Боюсь, что дом попытается убить донью Беатрис.
– И правильно, что ты боишься, – сказала Палома. – Но ты кое о чем забываешь.
– О чем же?
Она невозмутимо посмотрела мне прямо в глаза, и рот ее принял мрачные очертания.
– Хуана может убить ее первой.
28
Беатрис
Пока тело Родольфо выносили из спальни, мне связали руки и заперли в кладовой. Я осела на пол, подтянула колени к груди и стала раскачиваться взад-вперед в темноте. Голод разъедал живот: я весь день не ела и не пила, если не считать чашу воды, которую Андрес предложил мне в капелле. От голода у меня кружилась голова и дрожали руки. Дом обвился вокруг меня со всей нежностью, какую могла иметь гремучая змея. Его зловонное дыхание опалило мне руки и обернулось вокруг шеи. Слишком близко. Слишком тесно.
В разум вторглись видения. Поначалу они пробирались внутрь, подобно рукам, раздвигающим занавес: назойливые и цепкие, их была дюжина или даже больше; их ритм казался непредсказуемым, как та тысяча кулаков, обрушившихся на мою дверь. Но добраться до меня у них не вышло из-за плотной ткани. Тогда руки превратились в когти, длинные когти цвета плоти. Они разрезали занавес, отделяющий меня от них, и раскромсали мою защиту на мелкие кусочки. Когти впились в мою плоть, проталкивая в разум видения, которые мне не принадлежали.
Я попыталась вытолкнуть их. Это не мои воспоминания. Их металлический привкус отдавал чьим-то страхом.