Или?..
Мы происходили из разных миров и разных классов, мы проживали разную жизнь: городская дочь генерала и парень из асьенды. На первый взгляд у нас не было ничего общего. Возможно. Но, возможно, наши жизни различались не так уж и сильно.
И возможно, если я покажу Андресу это, он поймет.
– Мой отец был умным. Он был добрым. Он так сильно любил маму, что с ними невозможно было находиться в одной комнате. Но мамину семью волновала лишь limpieza de sangre, – сказала я, вкладывая в последние слова всю злобу от раны, что так долго меня терзала.
То была правда, которую мне никак не удавалось донести до мамы, потому что – как бы сильно она меня ни любила, и, быть может, из-за самой ее любви – она не видела того, что видели другие креолы.
– Взгляните на меня. Очевидно, я пошла в отца. – Страхи, для которых я никогда не находила слов, хлынули из меня, будто переполненный в сезон дождей ручей. Начав, я уже не могла остановиться.
Андрес и не пытался меня остановить. Он наблюдал, задумчивый и молчаливый, пока я показывала на свое лицо и черные волосы.
– А потом его убили, и мы потеряли все. Я поняла, что, если мне хоть когда-то удастся выйти замуж, это будет чудом. Что еще мне оставалось делать, когда Родольфо предложил выйти за него? Скривиться от запаха пульке и оставить мать жить на объедках с дядиного стола? Позволить ей голодать, когда у дяди кончится терпение и он выставит нас вон? – Я жестом указала на дом; страх перед тем, что таилось в его стенах, сделал это движение резким и полным ненависти: – Этот дом предназначался ей. Он должен был стать доказательством того, что я приняла верное решение. Доказательством того, что ей не стоило злиться на меня из-за Родольфо. – Мой голос дрожал то ли от злобы, то ли от боли – сложно было разобрать. Возможно, и от того, и от другого. Я сложила руки на груди, ограждая себя. – Но она до сих пор не отвечает на мои письма, а я ничего не могу поделать.
После моей бурной речи между нами надолго затянулось молчание, нарушаемое лишь отдаленными разговорами с кухни.
Пара деревенских ласточек опустилась с неба и закружила над головой Андреса, напоминая бабочек. Он потянулся к оставшимся тортильяс, покрошил одну из них и вытянул левую ладонь.
Ласточки подлетели к нему. Одна тут же направилась к тортилье, умостившись маленькими когтистыми лапками на большом пальце Андреса, и принялась клевать подношение на ладони. Другая же настороженно зависла у его рукава. Сначала она наклонила голову вбок, оценивая Андреса глазами-бусинками, но затем подпрыгнула ближе, присоединяясь к своей подруге, разделывающейся с крошками.
– Врач для повстанцев. Вот, кем я хотел стать, – наконец сказал Андрес. Он продолжал наблюдать за сладостным стаккато ласточек и за тем, как радостно они чистят перья. – Я видел, как люди лишаются конечностей из-за гангрены. Видел, как дети умирают от туберкулеза. Мои старшие братья… присоединились к повстанцам и погибли. Двое в битве, третий пропал. Позже я обнаружил, что он умер в тюрьме, немногим позже окончания войны. Я думал… – Он прервался. – Мне хотелось все исправить. Помощь раненым – каких было очень много – казалась мне очевидным выбором. Я уже умел лечить. Но последним, чего хотелось моей матери, так это потерять на войне еще одного сына. Она хотела, чтобы я стал священником. Бабушка проследила, чтобы ее последнее желание было исполнено, и отправила меня в Гвадалахару.
Ласточки чирикнули друг другу и одновременно вспорхнули с руки Андреса. Я проследила за тем, как стремительно они полетели – вверх, вверх, вверх, к стройной колокольне капеллы.
– Они отправили вас сражаться в другой войне.
Его рот искривился в грустной, сардонической улыбке.
– Ах да. Война за души. Война, в которой все мы – солдаты Архангела Михаила, которые должны с пылающими мечами противостоять силам Дьявола. – На мгновение он задумался. – Думаю, моя мать больше переживала, чтобы я спас собственную душу, чем отправился спасать чужие.
Все из-за голосов.
– Вы слышите голоса в доме? – спросила я.