Асьенда

Именно это я и делал прошлой ночью, когда накрывал спящую в зеленой гостиной Беатрис одеялом; прикосновения мои были легкими, как перо, хотя и длились чуть дольше положенного. Заблудшая душа искала помощи, и я оказал ее. Вот что я делал. Такова была моя сущность, такова ответственность, которую я перенял от Тити, и крест, который предпочел нести.

Так по какой же причине я все еще не искал покаяния за свои неудачи?

Сквозь агаву пробирался ветерок, доносящий голоса пары тлачикеро, которые прохаживались по рядам полей, пока их товарищи устроили сиесту.

Я рассеянно покусывал губы, пока шел.

Прошлой ночью я открыл Беатрис свою истинную сущность. Она поклялась никому не рассказывать, но дело в том, что она была единственной, не учитывая людей Тити и жителей асьенд, с кем я был так откровенен. Быть может, бессонница развязала мне язык? Или это все из-за того, как Беатрис слушала? Слегка склонив голову набок. Или, быть может, это была гораздо более серьезная слабость? Человеческая слабость, которая слишком часто притягивала к ней мой взгляд.

Слабость, из-за которой я следил за изгибом талии Беатрис, пока она ставила на столик у капеллы поднос с посоле, проводил линию от ее спины до шеи и локонов, касающихся ее кожи, до самого горла.

Взгляните на меня.

Ох, и я взглянул, и в этом крылся грех.

И вдруг резкой вспышкой, белым проблеском солнца в пустыне, ко мне пришло осознание: как бы сильно я ни презирал Родольфо, я завидовал тому, чем он обладал.

Стоило немедленно прогнать эту мысль. Молить за нее о прощении и наказании. Стоило отступить, чтобы собраться и вернуть себе холодную отстраненность, которой я мог управлять и которой так упорно добивался. Я уважал в себе отречение от мирских страстей, достигнутое в нелегкой борьбе.

Я жаждал жену хозяина.

Полученная за время обучения карта давала весьма ясное указание: покайся.

Так почему же я снова и снова возвращался в мыслях к этому греху, рассматривал его, как старую монету, вместо того чтобы изгнать из сердца как можно дальше? Или это все потому, что происходили вещи гораздо серьезнее? Или потому – упаси Господи – что упрямая часть меня не хотела, чтобы ее прощали?

На моем пути возникла тень. Я резко поднял голову, крепко сжимая поводья мула.

Прямо передо мной стояла Хуана Солорсано. Ее ноги твердо увязли в грязи дороги, она смотрела на меня с безразличием и выдающей едва ли не скуку злобой.

– Вильялобос, – ее голос полоснул по коже, будто власяница. Никто не обращался ко мне по этому имени, кроме нее. То было постоянное напоминание, что мой отец однажды служил ее отцу, что моя семья все еще служит ей и что, как бы я ни вырос, как бы далеко ни уехал, сколько бы ни выучил и как бы высоко ни поднялся, она все равно будет смотреть на меня свысока. – Тебе не положено быть на моей территории.

Хуана, все еще соблюдающая требование доньи Каталины о моем изгнании, удивила меня. Возмутила. Возможно, мне следовало бы преодолеть это.

Возможно, следовало бы простить ее со временем.

«Следовало» – удивительно сильное слово. Стыд и злость прилипают к нему, как монеты к магниту. Я достиг отречения от многих мирских вещей, но подобное все еще саднило, как рана от оторванной с пальца кожи. Как будто змея вонзила свои клыки так глубоко, что они доставали до самых костей, и пустила яд мне в кровь.

– Добрый вечер, донья. – Я потянулся к шляпе левой рукой и приподнял ее. Пусть Хуана увидит каждую унцию тихого неповиновения, которое я вложил в этот жест. Пусть знает, что я умею держать обиду так же долго, как и она. – Я прибыл по приглашению доньи Солорсано. – «Той, что жива», про себя добавил я. – И вернусь через несколько дней, также по ее приглашению.