А я еще надавил бы на меч честного слуги, чтобы этот Корнуол издох от потери крови. Бедный, добрый Глостер, ты знаешь теперь, что это такое — потерять свет очей, почувствовать сапог гнусного злодея на своем лице, злодея, которого ты принял как гостя.[382] Как ты благороден, слепец! Лишь утратив зрение, ты прозрел и видишь теперь, что ты обманут, что сын твой Эдгар честен, а твой Эдмунд — исчадие ада. И твое счастье еще, что ты попадаешь в руки твоего Эдгара. Что за сцена, когда он ведет тебя на гору[383] и описывает жуткую пропасть, страшную глубину, в которую ты низвергнулся бы охотно. Бедный благородный муж! И неудивительно — ведь и с нами случается такое, даже если нас мучает зубная боль. Но жить в таком состоянии — об этом и подумать страшно — потерять оба глаза таким жестоким образом, и еще болят, быть может, глазные впадины — скитаться в кромешной тьме по миру, что кишит такими тиранами, от которых только и жди зла, — такому несчастному покажется и каменистая пропасть мягким ложем.
Как отрадно видеть отмщение, настигшее наконец безбожного злодея Эдмунда, обеих преступных дочерей Лира! Но что это изменит для Глостера? Эдгар, Кент и Альбани[384] — только им и посчастливилось увидеть это. Почему Лир и прекрасная его Корделия принесены в жертву смерти?[385] О, Корделия, я двадцать раз ударил бы твоего убийцу, не испытывая никакого сострадания, но и Лир мог бы еще пожить немного.
ДВЕНАДЦАТЫЙ ТОМ[386]
«ГАМЛЕТ»
«Гамлет», ты — царь всех пьес, ты — зерно всех творений этого рода, когда-либо созданных поэтами, ты — драгоценный камень в короне, доставляющий больше чести ювелиру, чем тому, кто ее носит, ты — первый среди шедевров, украшение любой сцены, сокровище любой библиотеки, сердце сердец — мне недостает слов, чтобы выразить, как ты мне дорог. Не успокоюсь, пока ты вместе со своей свитой или даже один не украсишь собой мой незатейливый книжный шкафчик. Ты приносишь мне больше пользы, нежели тысяча Габерманов или десять тысяч «Колоколов спасения», больше — чем все Шмольки и Цолликоферы вместе взятые, ты придаешь мне бодрости и силы, не то что Богацки со всеми его витиеватостями.[387]
«Гамлет», ты для меня то, что мне нужно. Сквозь тебя я могу заглянуть в самую глубь души твоего создателя. Приди, великий Вильям, я хочу сейчас же вступить вместе с тобой в святая святых — не отвергай меня, не беспокойся — я не болтлив и тихо последую за тобой, как верная твоя собачка. Ты ничего еще не высказал ясно, а я уже догадываюсь о том, что ты хотел сказать да не имел, наверное, возможности выразиться яснее. Это правильно — молчи, и я буду молчать: тайны, скрытые во храме, мы сохраним при себе. Стой, ты залетаешь слишком уж далеко, моя фантазия, — если б я умел управлять тобою!
О, как бы мне хотелось пересказать, охватить краткими чертами главное содержание этой прекрасной трагедии, но это невозможно, хоть и жалко до слез, — тогда распалось бы все это здание на жалкие обломки. Нет, лучше уж мне вольно летать, как шмелю, над пестрою луговиной, полной цветов, садиться то на один из них, то на другой и пить их нектар. Позволь мне делать это, великий человек, ведь ни один цветок не лишится оттого ни цвета, ни запаха. Только аромат я унесу с собой, а его хватит у каждого цветка на всех, пускай даже сядут на него миллионы шмелей, и все станут пить сладкие его соки.
Здесь я нахожу самую чудесную и проникновенную прелесть, какая только может быть в этом мире; страсти, нежные, печальные движения души, грех, прикрытый сладкою лестью,— все сплетено между собою, однако выстроено так изящно, словно это царский дворец, в котором есть и застенки, и конюшни, но и золоченые палаты. Это — как роскошный сад-лабиринт, где ты найдешь прекрасные розы, самые редкостные цветы, но тут же и надменные, коварные маки и золотые с виду содомские яблоки.[388] Блуждаешь там, как зачарованный, утопая в блаженстве, погрузившись в самые нежные сердечные мечтания. То склоняешься долу в любовном томлении, то взмываешь в небеса в священном пламени страстей, потом прилетает мягкий ветерок с Елисейских полей,[389] неся влажные ароматы, и соединяет все в новую живую стихию, так что забываешь и думать о том, чтобы выбраться оттуда.
События так разнообразны и переменчивы, а содержание так продуманно и достоверно, что постыдит и тысячу Ромео.[390] Все идет здесь своим чередом, так стройно, в таком порядке, словно это порядок самой Природы. Сперва и не угадаешь, куда клонится дело, а после говоришь себе: «Так я, кажется, и думал», или: «Этого можно было ожидать». Там есть такие братья-товарищи, о, какие задушевные братья — солдаты на страже, как по-братски ведут они беседу, одни во тьме ночной, и думают именно так, как и всякий, кто способен к размышлениям, думает по ночам, в глухой полночный час, когда величественный небесный свод торжественно и спокойно проплывает над нашими головами. Священная тишина, едва слышные шорохи вокруг, приглушенное немолчное эхо бегущих вдали ручьев и этот черный полог вверху — образ смерти, так беспокоящий нашу душу, — как тут не задуматься Франциско,[391] о, как тут не задуматься любому, и не задуматься глубоко! Неудивительно, что призраки любят такие ночи, неудивительно, Гамлет, что дух отца твоего избрал этот облик величественной тени, чтобы принести тебе весть из иного мира. Однако ж оставим духов в покое, пока не разрушилась еще бренная постройка сия,[392] — зато потом, уж потом-то, о, вы, сонмы добрых, благодетельных духов, потом примите вы бестелесный мой дух в свое сообщество.
Гамлет, Гамлет, ах, эти твои странные мечтания, фантазии о нынешних и будущих временах, о жизни и о смерти, о покое и сновидениях и о прочих тайнах мироздания[393] — ах, все это вызывает в ответ столько мыслей, но не тревожных, нет, — но тихих размышлений вослед тебе об этих тончайших материях. А твое безумие, Гамлет... нет, скорее можно решить, что другие, не ты, безумны — Полоний, Розенкранц, Гильденстерн, Озрик,[394]— вот они-то и есть безумцы. Твое чтение книги и твой ответ, что вот, мол, плут-сатирик пишет,[395] будто у стариков седые бороды... а как ты Гильденстерна научить хотел играть на флейте! Да, думается мне — ты флейтист каких мало.[396] Не хотел бы я попробовать свистать на тебе, как на флейте, и все-таки мне кажется, что ты благозвучнейшая флейта, — особенно, если закрыть на ней клапан самого грубого тона. Чуть побольше милосердия, Божьего милосердия, тогда ты стал бы полубогом, прекраснейшей душою![397] А этот твой Горацио, твой друг, которого ты так прелестно описал, — о, такой друг стоит больше, чем полмира. О, мир сей, почему засеян ты столь скудно такими друзьями, такими честными душами, такими благородными сердцами! О, вы, сыны небес, где бы вы ни находились, будьте, будьте благословенны во веки веков! В вашей груди горит свет небесный, наследием вашим будут покой и благодать, сонмы духов, ваших ангельских братьев, будут охранять ваши души на пути в лучший мир и примут их с торжеством в своих радостных и блаженных селениях. О, пускай ложные друзья торчат у нас на пути, ухмыляются-умиляются и корчат слащавые рожи, а злобные зубоскалы пускай себе зубоскалят, — будем сильны духом, небеса постыдят коварство змеиного отродья, им ненавистны лживые души, по стопам которых следуют страх и смятение, — восплачьте о них, чистые сердцем, ибо это — бедные, несчастные создания. Однако я отвлекся и отнюдь не хотел бы прослыть проповедником.
Сцены с Офелией трогают очень — ее безумные песенки, нежно-проникновенные, пронизывающие тоскою до мозга костей. Если даже королева Гертруда и не сделала ничего доброго, одно она все-таки сумела сделать — потрясающе рассказать о смерти девушки.[398] Словно воочию, видишь твой печальный путь прямо в воды потока, о, невинный кроткий агнец, видишь, как река уносит тебя прочь, а ты все поешь,[399] как русалка, и все плывешь и плывешь, торжествуя, навстречу гибели.
Но все превосходит сцена, когда могильщики роют ей могилу, — уверен, что этих молодцов никто не изобразил бы лучше. Вот Гамлет и друг его Горацио наблюдают, как эти молодцы играют костями и черепами,[400] отпуская остроты и разные замечания по этому поводу. Не сомневаюсь, Вильям, что ты написал эту сцену прямо на каком-нибудь погосте, — уж я-то знаю, что за мысли начинают бродить в голове у каждого, у кого звучат в ушах погребальный звон, вопли женщин и все остальные голоса траурной церемонии. Да, да, Вильям, тысячи мыслей мелькают тогда в голове, таких, о которых в жизни редко вспоминаешь. Твой Йорик,[401] Гамлет, твой Йорик ... знаю — каково видеть, как лопата вышвыривает наружу кости какого-нибудь отца семейства, — как это задевает душу. Господи, что за люди! Как вы могли — ты и Лаэрт — во время похоронного обряда с такой яростью наброситься друг на друга! Ах, человек, это жестокое существо, не может он иначе, пока дышит. Нет, Гамлет, вы с Лаэртом поступили все-таки благородно, заключив почетный мир. Лаэрт был вправе гневаться на тебя — ведь это ты заколол его отца, приняв того за крысу.[402] Пускай он был ловким в обращении, болтливым придворным, но ведь он же был ему отцом, а Лаэрт мне очень нравится.
В отношении Розенкранца и Гильденстерна ты, однако, суров. Может быть, они даже и не ведали вовсе о приказе убить тебя, а ты, тем не менее, заменил его приказом убить их самих жесточайшим образом. То-то впали оба они в изумление, когда их поволокли на плаху,[403] едва они ступили с корабля на берег.
Лощеных королевских льстецов ты нарисовал очень верно. Но почему же перед началом поединка, Гамлет, почему не предъявил ты бумагу с приказом о твоей смерти, почему не обличил злодея и не направил против него ярость свою и Лаэрта, положив этим конец трагическому зрелищу?
Хотелось бы увидеть эту пьесу на сцене. Но сразу же думаю, т.е. мне представляется, — что, может быть, этого и не нужно. Ее наверняка испортили бы. Мне не верится, будто легко найти внешность, которая подошла бы к характеру Гамлета. Королей и их Гертруд превеликое множество, Полониев, Розенкранцев и Гильденстернов — также. Но те сцены, где появляется призрак в полном вооружении и где выступают могильщики, и несут к вечному покою тихо спящую голубку,[404] — они будут, конечно, исковерканы. Нет, представить их на театре так живо, как представляешь их себе при чтении, дело невозможное. Словом, ты, Гамлет, удивительный человек. Если бы не создал тебя великий художник, ты не был бы таким, каков ты есть, — однако все равно жребий твой горек. <...>
<ЗАКЛЮЧЕНИЕ>
Ну, вот, мой дорогой, мой высокочтимый сэр Вильям, вот и прошел я все твои пьесы и вот хочу подвести им итог, но я все равно остаюсь тысячу раз благодарным тебе, — даже если ты очень похвалишь меня за отзывчивое сердце и за ту пользу, которую мне удалось почерпнуть у тебя. Со своей стороны, я приношу тебе дань — в такой степени, в какой это только возможно сделать, не впадая в идолопоклонство, — я причисляю тебя к своим святыням и чту тебя в твоих сочинениях как любимца небес, как великого царедворца у величайшего из царей, — и если когда-нибудь я буду удостоен незаслуженной милости паче всех милостей стать последним из последних в этом священном сообществе, то тебе отдам я честь считаться моим вербовщиком. Однако что толку в этих цветах красноречия, в этой неумеренной хвале! Я не испытываю никакой зависти к тебе за то, что небо оделило тебя особенной милостью, — ты принес свои дары миру, и за твое служение наградит тебя могущественная длань и помимо того приношения, какое подносит тебе некий червь, из того же источника милостей получивший жизнь и все остальное.
Но я вот что еще скажу: если только сей грубый мир уразумеет смысл твоего труда, — а иначе и быть не может, — то ты принесешь больше пользы, нежели миллионы болтливых богословов со всем их хламом. Но мир не понимает тебя, он полагает, что тебе приличествует скрывать, а не выставлять на свет Божий все те позорные дела и любовные проделки, которые совершаются время от времени в разных уголках земли. Бедные человеки! — Почему же тогда записаны дела Давидовы и других израильских царей?[405]
Я чту твои картины[406] — во всех своих комнатах и повсюду я развешу их перед своими глазами. Всегда будет у меня повод для размышлений и верный путь среди всех рифов, какие только появятся предо мной. <...>
ИЗ ДНЕВНИКА
ebooksa