— Два двугривенных! — крикливо ломаным языком отвечал женский голос.
— Ха, ха, ха! едва хватит починить обувь; чай, хорошо прогулялись! стоило за семь верст итти киселя есть. Два двугривенных!
И старуха пошла в угол и стала прилежно рыться в куче старых сапог и башмаков.
— Ну, вот хорошая еще парочка, хоть и разные, — ворчала она, откладывая в сторону башмаки.
За стеною снова начался гвалт.
— Который час? — спросила Полинька.
— Да девятый есть… вот я спрошу.
И старуха опять застучала в стену:
— Эй, мадам, который час?
— Девять час! — закричал тоненький голос.
— А! значит, они сейчас пойдут.
— Ах, мне тоже нужно итти домой! — сказала Полинька.
— Ну, иди с богом! Если что променять понадобится, вспомни меня; дом знаешь… ну да только спроси, как придешь в наш переулок,
Полинька ужасно обрадовалась. Они вышли в сени; старуха заперла дверь. Уже совершенно рассвело, но, кроме ребятишек да собак, никого не было видно на улице. Старуха хотела запирать калитку, но вдруг остановилась и, раскрыв ее шире, сказала:
— Шарманщик тоже идет; вот мы вместе все и пойдем.
Едва пролез через калитку худой и тощий, небритый человек с шарманкой за плечами. Волосы его были уже наполовину седы, платье оборванное, под носом табак. Ремень от шарманки плотно врезывался в его плечи и впалую грудь; за ним выступала долгоносая женщина, высокая, худая, одетая довольно чисто, но бедно и слишком легко; она несла двухлетнего ребенка и заботливо окутывала его своим большим шерстяным платком. На другой ее руке висела складная подставка. Белобрысая девочка, в ситцевой кацавейке, в шерстяной сеточке, заключала шествие; только в ней не заметно было уныния: она весело постукивала бубном в колени и с аппетитом доедала кусок хлеба.
— Гут морген![12] — сказала старуха шарманщику.
— Здравствуйте! — отвечал он, низко сгибаясь под тяжестью шарманки.
— Пора?
— Да, пора.