А за околицей – тьма

– Оживи-цветок. Стой! Сама положу.

– Почему?

– Тот, кто его вдыхает, все тайны выдаёт. Хочешь секреты свои рассказать?

– А ты…

– А я, чай, не первый раз Глоток варю, приноровилась уже. Не вдохну, не бойся. А ты следи.

Ярина притаилась, пока Обыда рылась в сундучке с краю стола. Наконец наставница глубоко вдохнула и вынула оживи-цветок – синий, слабо сияющий, будто умирающий от прикосновения к ладоням. Вытянула руку над котлом, поднесла к самой воде, к россыпи мелких, как жемчужинки, пузырьков. Горячо же! Как терпит? Но Ярина не посмела вмешаться, да и не смогла бы: заворожённо смотрела, как мечутся блики по стенам, как притихает за окнами лес, как Обыда глядит поверх котла – пронзительно, коварно.

– Что такое? – еле выговорила Ярина.

– Смотри! – сквозь зубы приказала Обыда и разжала пальцы. Оживи-цветок синим огнём метнулся в жёлтую воду, и она тотчас окрасилась в густо-голубой. Полыхнули свечи. Грохнуло где-то над потолком так, что Коркамурт испуганно взвизгнул.

Чёрная тень разрослась по брёвнам. Босые ступни примёрзли к половицам, изморозь поползла по ногам, по коленям, по подолу сарафана, подбираясь к груди. Совсем как тогда, с Кереметом; словно когти сжали сердце. Обыда сощурилась, посмотрела в самые зрачки Ярине:

– Что? Боишься меня? Знаю, боишься. – Губы скривились в улыбке, мелькнуло жёлтое и чёрное в болотных глазах, зрачок разросся. – А русалку ту я сама из болота могла вытащить. Не стала… Не захотела. Русалочья кровь дорого стоит. Да и День надо было проучить: всё пытался в себе два начала сохранить: и птицы, и человека. Нельзя раздвоиться, одно внутри сердце! Иначе – ничто!

Котёл полыхнул золотыми искрами. Ярина, ахнув, отскочила от стола.

– Знаю твои кошмары. Знаю, как боишься силы моей. Тёмной моей сути. Боишься того, что я за чернодверью прячу, теней боишься, которых через порог перевожу…

Ярина съёжилась, хотела отступить ещё дальше, но ноги не слушались. Котёл ворчал, разбрасывал алые огоньки; трескались угли.

– Правильно боишься. – Яга улыбнулась змеиной улыбкой, поднимаясь над котлом к самому потолку.

Тень за её спиной раздвоилась, задрожала десятком рук, десятком лиц. Ярина помотала головой, сбрасывая морок. Тени не ушли, и были это не ходики, что к крыльцу тянулись в пасмурный день, а чужие тени, худые, страшные, с костяными браслетами, с горящими глазами. В избу ворвались шёпот, хохот, плач, говорок… Среди окриков, среди колдовских считалок пробилось:

– Костяную муку! Пригоршню! Бросай, а то загустеет!

«Муку… Пригоршню… Бросай…» – лилось в уши голосом Обыды, но губы её шептали совсем другое. Ярина глядела и не могла оторвать глаз. Глядела, разбирая отдельные звуки… Звуки складывались в слова, собирались в Слово, и Ярина испугалась вдруг, что поймёт. С криком зажмурилась, вцепилась в стол.

– Бросай уже! Глаза не отводи! Ну!

Развеялись тени. Слёзы высохли. Только тьма осталась и горящие в темноте глаза.

…Как в тумане, как в дурном мареве мелькали мгновения. Ярина подавала, что требовала Обыда, резала и толкла, крошила, мешала, а мысли метались, рассеивались на тонкие пряди, словно грива коня, если пропустить через мелкий гребень; словно струи, если опустить в них пальцы. И вот наконец…