— По совести, — ответил за двоих Лыков.
По совести — это означало по уголовным правилам и понятиям, а они были известны: отказываться от работы, не вступать в какие бы то ни было контакты с лагерной администрацией, держаться своего круга, то есть общаться исключительно с теми, кто осужден за грабежи, кражи и убийства, но никак не с бытовиками и не с политическими.
— По совести — это хорошо, — сказал Подкова. — А только вы народ на зоне новый, здешние порядки вам незнакомы… И потому вас попытаются поломать через колено. А это очень больно. Не каждый выдерживает даже из нашего брата блатного. Один кондей[1] чего стоит! Холодно, голодно…
— Ну, — беспечно махнул рукой Раздабаров, — кондей так кондей! Нам не привыкать! Заодно сравню, который из них мне больше по сердцу — польский или здешний! И расскажу вам!
— Хорошо, — неопределенно произнес Подкова. — Теперь — спрашивайте.
— Да вопрос-то у нас всего один, — сказал Раздабаров. — О здешних порядках…
— А что порядки? — глянул на Раздабарова Подкова. — Порядки — как и везде. Правильные порядки. Вот мы. Там, — он вяло махнул рукой, — бытовики и всякая такая контрреволюция. Отношения между нами мирные. Они не воюют с нами, мы не воюем с ними. Они работают, мы живем по закону. Не работаем. Сбрасываемся в общую кассу. Понятно, кто что может. Или — кто что раздобыл. В польских-то тюрьмах знают, что такое общая касса?
— Нет, — покрутил головой Раздабаров. — Там каждый за себя. Хоть ты подыхай, а никто к тебе и не подойдет. Верней, подойти подойдут, но лишь затем, чтобы взять у тебя твое, когда ты отчалишь.
— Не по закону, стало быть, живут? — уточнил Подкова.
— Ну, так у каждого свой закон, — ответил Раздабаров. — В польских тюрьмах они такие, как я сказал. И в Лодзи, и в Кракове… Везде, где я чалился. Наверно, и в других местах тоже.
— Что ж так? — спросил Подкова.
— Наверно, потому, что нерусские, — пожал плечами Игнат. — Русский блатной — совсем другое дело. Душа у него другая.
Помолчали.
— А… — Раздабаров притронулся пальцем к плечу, что означало намек на погоны, а в самом широком смысле — на отношения с лагерной администрацией.
— А вот тут всякая сумятица, — недовольно покрутил головой Подкова. — О чем я и хочу вам поведать. Чтобы вы знали и вели себя правильно. До поры до времени и здесь все было правильно, пока не убили пятерых нехороших людей.
— Что значит нехороших? — спросил Лыков.
— Всяких доносчиков и осведомителей, — пояснил Подкова. — Стукачей, которые доносили «куму».
— Ну, так это же замечательно! — сказал Раздабаров.
— Может, оно и так, — неопределенно произнес Подкова. — А может, и не так, потому что на следующий день убили и «кума».
Ни Раздабаров, ни Лыков ничего на это не сказали, лишь переглянулись.