Круча

— Это делает честь вашей убежденности. Должен сказать, я лично проголосовал с вами, не с Геллером, — добавил он. — У оппозиции есть нечто от вульгарного квазидемократизма, мне глубоко чуждого. Демократический централизм все-таки прежде всего централизм, без централизма нет революционного действия в любой исторической обстановке. Но самый процесс дискуссии, признаюсь вам, меня отшатывает. Каждый спорящий вносит столько личных моментов, что иногда засоряется истина.

— Научные опоры тоже бывают не бесстрастны.

— Да, но в политике они протекают особенно бурно. Я сказал о личных моментах не в смысле карьеризма, — конечно, он возможен на любом поприще, на него, что называется, достаточно указать пальцем и пройти мимо… Я говорю о политических страстях. Они заставляют людей в пылу борьбы переходить грань, каждое слово противника истолковывать непременно в дурном смысле и засоряют этим идейную сторону спора. Возьмите инцидент с вашим земляком Кувшинниковым у нас на собрании. Я верю ему, что он не имел в мыслях постращать нас оружием, а в разгоряченной атмосфере его слова были восприняты как намек, — и вот результат! Или эти выпады Радека против Каменева…

— Идейная сторона все-таки из личных столкновений всегда вылущивается, — возразил Пересветов. — Представьте себе, знакомство с историей партии мне сейчас очень помогает в таком вылущивании.

— Понимаю вас.

— В борьбе с меньшевиками Ленину постоянно приходилось отсеивать принципиальные вопросы от личных моментов. Без «личного», к сожалению, не обходится никакая борьба.

— Да, да, все мы люди, все человеки… А все же к политике у меня нет того азарта, что есть у вас. Тут уж, видно, ни с вами, ни со мной ничего не поделаешь. Разные темпераменты! — Он засмеялся, разводя руками. — Я предпочитаю заниматься политическими страстями, когда их остудит время.

— Это спокойнее, конечно, — усмехнулся Пересветов и подумал: «Я бы сам охотно заткнул уши и сидел бы здесь, как ты, но, черт меня побери, ведь не могу же! Не так устроен».

Глава седьмая

1

В разгар уличного движения, около четырех часов дня, по тротуару Лубянской площади напротив обагренного закатным зимним солнцем здания ОГПУ быстро шел, отдуваясь и переваливаясь, толстяк в коричневой шубе с шалевым воротником и в шапке «гоголь» из натуральной выдры. Такие воротники с вырезом на груди для кашне и стоячие шапки уже третью зиму появлялись на плечах и головах людей, которым потрафило заново обрасти жирком.

Толстяк размахивал большим желтым портфелем. На раскрасневшемся бритом лице играла улыбка: его что-то развеселило. Вдруг он остановился как вкопанный, не слушая брани пешехода, ткнувшегося ему в спину. Мимо прошел стройный молодой военный, со светло-желтой бородой, в серой папахе и командирской шинели.

— Лохматов! Колька! — закричал толстяк, бросаясь за ним вдогонку.

Тот обернулся.

— Мишка Берг?..

Толстяк отвечал заливистым смехом.

— Ты в Москве, Николай?

— В командировке. С Дальнего Востока.

— Какого ты беса до сих пор в армии? — удивлялся Михаил, тряся Лохматову руку. — Сколько это выходит с пятнадцатого года — восемь лет?

— И не собираюсь уходить. Не пропадать же квалификации! Царь-покойник воевать обучил, на свою голову. Ты давно из Еланска?

— Четвертый год. А ты?