Круча

После небольшого замешательства Юлия протянула Коле руку.

— Господи! Вы ли это?.. Как давно!.. Раздевайтесь же, садитесь! Сейчас я обед подам…

Засуетившись, она одним взмахом руки подвязала фартук и вихрем выскочила из комнаты, успев окинуть взглядом в зеркало-трюмо себя и гостя.

Миша усадил Николая на широкую низкую тахту. Круглый стол придвинут был вплотную к пузатому шкафу красного дерева, с разводами яркого пламени на дверцах. В комнате умещались и треугольный туалетный столик перед трюмо, с массой дамских принадлежностей, и какие-то вещи в углу за ширмой, и вместительная стенная аптечка, из которой Берг вытащил хрустальный графин с рюмками, и кресло-качалка, скрипнувшее под тяжестью хозяина. Над тахтой стену закрывал отличный ташкентский ковер. Колины ступни тонули в разостланной на полу медвежьей шкуре.

Оттерев зазябшие руки, Миша приподнял крышку над суповой миской и принюхивался к аппетитному пару, а Юлия переодевалась за ширмой и говорила оттуда:

— Я осуждена вечно жить в тесноте! Помните, Коля, мой дом номер семь на Козинке, в Еланске?..

Начали с тоста «за встречу». По Юлиным словам, жизнь у нее сколько-нибудь устроилась лишь с Мишуком. Она работала секретаршей в одном из трестов, где они и встретились. Недавно оттуда ушла и домовничает. Мишук достаточно зарабатывает на двоих.

Миша за обедом говорил, как будто на трещотке трещал, а Коля ел и слушал, изредка отвечая на вопросы.

— Тебе надо жениться, — решил толстяк после первых рюмок водки. — Жизнь в новый цвет окрасится, ей-богу, ха-ха!

Юлия смотрела на Колю и щурилась, неопределенно улыбаясь. «Лиса!» — думал Николай. Холодноватый оскал улыбки придавал ей нечто от хищного зверька или от манекена из ателье мод.

Тепло от водки приятно разливалось по телу и настраивало Колю примирительно. «Жалкие люди, — мелькало в его голове, — гоняются за легкой жизнью! Мишка дурак, говорит — «женись!»… Каждый несчастлив по-своему… Вот тебе и ха-ха!..» — мешались у него мысли.

Разговаривали под патефонную музыку (граммофоны без труб входили в обиход), — потому что, объяснил Миша, «за стеной народный судья живет, а стенка тонкая».

— Ты, Коля, идеалист, — говорил он. — Таких мало, вроде тебя да Костьки Пересветова, не от мира сего. А мы с Юлечкой люди обыкновенные. Зла никому не желаем, себе хотим покоя и минимального комфорта, — наше человеческое право! Вы, идейные коммунисты, гонитесь за раем на земле для потомков, — гонитесь себе на здоровье, ха-ха! Мы так далеко не заглядываем, не мешайте нам только, Христа ради, спокойно жить… Эх, несчастное наше поколение, Колька!

— Врешь, счастливое!

— Да в чем же счастье? С четырнадцатого года все куда-то спешим и спешим, и пожить некогда… Помололи нас на мельнице, хватит, знаем, где раки зимуют…

Миша тихонько запел:

Там сел на лавочку И вспомнил Клавочку…

— Коля, ты слышал эту песенку — «Клавочка служила в Эмпека»? Как там из-за нее?

Спец проворовался, На Чека нарвался, И в подвал он как-то угодил.

«Гипнотизирует меня, — думал тем временем Николай про Юлию, которая неотрывно смотрела ему в лицо из-за самовара. — Мишка дурак, думает, что она его любит».

Из Еланска, по словам Берга, в начале войны с Польшей его выслали. Коля слушал Михаила, но отвечал не совсем впопад. Собеседник, однако, понимал его.

— Ишь они какие! — не глядя ни на Мишку, ни на Юлию, зло говорил Коля. — Им тяжело… А другим легко? Смотри, брат… В подвал угодишь — вспомнишь Юлечку!..