Лицо войны. Военная хроника 1936–1988

Но пропаганда – это сеть, в которую попалось американское правительство. Мы поддерживаем для внешнего мира идею, что мы гости, практически слуги вьетнамского правительства, поэтому средства из фондов прямой помощи АМР США идут исключительно через вьетнамские министерства. Как заметил один католический священник, «если американцы хотят, чтобы люди получали рис, они должны раздавать его сами».

Конечно, есть не только слова, но и дела, вдохновленные американцами, но они скромны по сравнению с потоками пропаганды, денег и бюрократии. Тем не менее иногда пропаганде удается произвести впечатление: так, кажется, за пределами Вьетнама с энтузиазмом восприняли новости о недавних выборах[109]. Иностранная публика не замечает странностей: вьетнамская пресса заранее заявила, что 70-процентная явка избирателей будет триумфом. Через четыре часа после того, как около пяти миллионов человек якобы без принуждения пришли на более чем 5000 избирательных участков, власти объявили об удивительной явке – ровно 70 %; позже результат увеличился до 80 %. К тому же за пределами Вьетнама люди не понимают, какие уловки встроены в план новой конституции. И к сожалению, даже самая радостная пропаганда не обеспечит ни пищей, ни одеждой, ни укрытием бедных вьетнамцев, у которых никогда за 2000 лет не было свободно избранного правительства.

– Правительство игнорирует народ, – объяснил мне один вьетнамский журналист. – А народ игнорирует правительство.

Идеальная эпитафия для радостной пропаганды?

Я родом из старой Америки и с тоской вспоминаю тот день, когда президент сказал американскому народу: «Нам нечего бояться, кроме самого страха»[110]. Это не имело никакого отношения к пропаганде, это была правда, и если бы мы только понимали, насколько она сейчас актуальна. Хотелось бы знать, что по этому поводу думает Джордж Оруэлл, но мне самой кажется, что пропаганда – и есть признак страха. Нам стоит отдать всемирную монополию на пропаганду коммунистам, пусть они, а не мы, утонут в ней.

Постскриптум

Июнь 1987 года

Два года назад я прочитала великолепную книгу Барбары Такман «Ода политической глупости. От Трои до Вьетнама», в которой она описывает, как различные правители, древние и современные, словно динозавры, бредущие к битумному озеру, добровольно ввязывались в самоубийственные конфликты. Больше всего меня заинтересовала глава под названием «Америка изменяет себе во Вьетнаме». Я задумалась над выбором слов – возможно, лучше бы смысл передало выражение «позорит себя», ведь, на мой взгляд, главное во вьетнамской войне – не то, что Америка сделала с собой, а то, что она сотворила с вьетнамским народом. Впрочем, возможно, слова «изменяет себе» тоже передают этот смысл.

Я читала дальше и дошла до следующих слов: «Американцы, которые давно забыли о реалиях войны, теперь увидели и раненых, и лишившихся крова, и расплавленную плоть сгоревших детей, страдания которым причинили такие же, как они сами, люди. Когда даже Ladies’ Home Journal опубликовал фотографии жертв напалма, от надежды Макнотона „ничем не запятнать себя“ не осталось и следа»[111].

Имя Макнотона ничего мне не говорило. Видимо, этот человек занимал важный пост в американском правительстве[112], но в Сайгоне явно не бывал. Даже самый бестолковый зевака, находясь в этом городе, уже через полчаса заметил бы «запятнанные места». К своему удивлению, я поняла, что публикация в Ladies’ Home Journal была моей, но я совершенно про нее забыла. На мисс Такман произвело впечатление то, где именно был опубликован этот материал: Ladies’ Home Journal – старый журнал с огромными тиражами, очень респектабельный, популярный в сельской Америке. Такман пишет о конце 1966 года, и мне кажется, она неправа насчет того, что американцы к тому моменту видели на экранах своих телевизоров. Разбомбленные деревни в огне как часть войны – да; потрясенных крестьян, бредущих прочь от разрушенного дома, – да; но ничего больше. По телевизору не показывали ни трущобы беженцев, ни приюты, ни гражданские больницы. И уж точно никто не показывал лица и тела детей, обожженных напалмом. Самый известный кадр с той войны – маленькая голая девочка, обожженная огнем напалма, бежит по дороге – шокировал американскую нацию гораздо позже[113]. Зафиксировав эти мысли, я снова выбросила их из головы; «публикация» к тому времени давно исчезла в вечном беспорядке моих бумаг.

Теперь, когда эта статья для Ladies’ Home Journal вдруг вынырнула из завалявшейся папки, я поняла, почему про нее забыла. Мне пришлось подсластить пилюлю, и тогда, как и сейчас, это вызывало отвращение. Статью иллюстрировала фотография пятилетнего мальчика с идеально стройным телом и длинной глубокой красной раной на спине – в форме четвертинки луны; возможно, ее оставил осколок снаряда. По стандартам войны во Вьетнаме ребенок почти не пострадал: рана даже не гноилась. Не так много людей видели, что на что способен напалм, и ни Ladies’ Home Journal, ни любой другой американский журнал не смогли бы в 1966 году (а может, и сейчас?) опубликовать фотографии, показывающие его воздействие на человеческую плоть. Между тем напалм был нашим оружием, и мы часто использовали его во Вьетнаме.

Мои шесть репортажей для лондонской The Guardian были образцами такта и самоцензуры. Даже либеральные британцы не были готовы к тому, чтобы прочесть правду. Американцы одержали триумф с точки зрения пиара: войну подавали как великодушную попытку спасти южновьетнамский народ от коммунизма. Тот, кто поставил бы под сомнение эту идею и показал бы, чем на самом деле обернулась война для южновьетнамцев, рисковал прослыть агентом коммунистической пропаганды. А я хотела, чтобы меня читали, чтобы меня слышали, и понимала, что писать нужно осторожно. В этих репортажах есть льстивые фразы, которые я написала, сжав зубы.

То, чему я стала свидетельницей в Южном Вьетнаме, могли узнать все, информация была доступной, открытой и на виду – и так было по меньшей мере за год до моего приезда в страну. Я не могу понять, почему сотни корреспондентов в Сайгоне игнорировали эту сторону войны. Возможно, они считали ее незначительной, неинтересной, не имеющей никакого отношения к работе военных корреспондентов? Или же понимали, что подобная информация дома придется не по вкусу их редакторам и читателям?

Даже те мои скромные репортажи для The Guardian для своего времени оказались слишком громкими. Они привели в ярость южновьетнамское Министерство иностранных дел и, несомненно, их американских коллег. Я получила нежеланный и, как я полагаю, уникальный знак отличия – Южный Вьетнам поместил меня в черный список журналистов. Больше я не смогла получить визу и вернуться в Южный Вьетнам, хотя пыталась несколько лет. Обращения за помощью к американским властям не приносили результатов. Мне вежливо отвечали, что Южный Вьетнам, в конце концов, независимое государство. Гонцы, которые приносят плохие вести, не пользуются популярностью.

В октябре 1966 года я отправилась в Америку, чтобы попытаться поговорить хоть с кем-то, кто бы меня выслушал. Смутно вспоминаю встречу в редакции Ladies’ Home Journal, где я объясняла, что в этом нет никакой политики, вопрос чисто гуманитарный. Редакторы рисковали подвергнуться критике со стороны патриотов и потерять подписчиков. Свобода прессы – еще одна иллюзия. Писать-то ты можешь свободно, но вот напечатают ли где-нибудь твои слова – это другое дело. У меня не было новых фактов, кроме тех, которые уже были опубликованы в The Guardian, и читатели заметят повторы. Но все же я включаю эту статью сюда в том виде, в котором она была опубликована, – с редакционной правкой. Эта книга – свидетельство, а эта статья наглядно демонстрирует, как много и одновременно как мало непопулярной правды о Вьетнаме в то время можно было сказать большой американской аудитории. Важно помнить: я писала о том, что узнала в августе и сентябре 1966 года, и за следующие восемь лет и восемь месяцев ничего не изменилось, или, вернее, изменилось – но только в худшую сторону.

«Пустите детей…»[114]

Январь 1967 года

Пришло время поговорить о жертвах Вьетнама, о которых никто не осмеливается говорить: о раненых мальчиках и девочках.

Мы любим своих детей. Мы славимся любовью к своим детям, многие иностранцы даже считают, что мы любим их неразумно и слишком сильно. Мы составляем планы, работаем и мечтаем с мыслями о наших детях, неустанно стремимся дать им самое лучшее в жизни. «Защищенность» – одно из наших любимых слов; мы согласны, что дети должны чувствовать себя защищенными, то есть все у них должно быть хорошо: заботливые родители, комфортный дом со всеми удобствами, здоровье, веселье, образование, атмосфера надежды и благополучия. Возможно, мы слишком заняты мыслями о собственных чадах, чтобы задуматься о детях за 15 000 километров от нас или понять, что далекие маленькие смуглые люди, которые выглядят и живут не так, как мы, любят своих детей ничуть не слабее, но сейчас к их любви примешиваются боль и страх.

Американским семьям знакома страшная пустота, которая остается, когда молодой человек ушел на войну и не вернулся домой; но американским семьям посчастливилось не знать о том, как выглядит разрушенный дом с мертвыми детьми внутри. Война происходит где-то далеко. Дальше, чем когда-либо прежде, – в Южном Вьетнаме – война идет от нашего имени, от общего, анонимного имени американского народа. И американское оружие убивает и ранит бесчисленное множество вьетнамских детей. Не десять или двадцать детей, что уже было бы трагедией, – каждый месяц приносит сотни убитых и многие сотни раненых. Этот ужасающий факт на официальном уровне не принимают во внимание; ни одно американское ведомство не ведет статистику гражданских всех возрастов, от младенцев до стариков, убитых и раненых в Южном Вьетнаме. Я своими глазами наблюдала боевые действия в девяти странах, но нигде больше не видела такой войны.