Митхо – очаровательный городок в дельте Меконга, зеленой рисовой чаше Южного Вьетнама. Широкий бурный Меконг течет сквозь город, охлаждая воздух. В отличие от Сайгона, в этом городе тихо, потому что он закрыт для войск и еще не наводнен толпами несчастных беженцев. Несмотря на три войны, следовавшие одна за другой, крестьяне дельты остались в своих деревнях и выращивают продовольствие для всей страны. Правительства и армии приходят и уходят, но вот уже две тысячи лет крестьяне этого народа обрабатывают здесь землю. Они любят свой край и свои семьи. Но бомбы и пулеметы меняют многовековой уклад жизни. Считается, что в дельте Меконга много вьетконговцев, поэтому смерть льется с неба потоками, быстро и хаотично. В этом регионе живут 15 миллионов южновьетнамцев; им приходится платить по счетам вьетконговцев и северных вьетнамцев – которых, по любым оценкам, здесь не более 279 000.
Детская больница в Митхо – серая цементная коробка, окруженная высокой травой и сорняками: ими зарастает сад, разбитый в мирные времена. На 35 коек обычно приходится 55 маленьких пациентов. Высокая печальная монахиня – обученная медсестра; весь остальной медперсонал – одна вьетнамская женщина-врач. Родственники доставляют своих раненых детей в эту больницу как только могут: пешком с детьми на руках, едут на тележках или на местных автобусах. Организованной эвакуации раненых гражданских в Южном Вьетнаме не существует. Те родственники, кому удалось доставить маленьких жертв войны в госпиталь, остаются ухаживать за ними. Больше это делать некому. Коридоры и палаты переполнены, дети молчат, как и взрослые. И все же это тихое место кричит от шока и боли.
В коридоре к стене прислонился мужчина; его лицо застыло, глаза кажутся полубезумными. Он бережно держит на руках шестимесячную девочку, своего первого ребенка. Ночью на его деревню без предупреждения сбросили четыре бомбы. Осколками убило его молодую жену, спавшую рядом с дочерью; младенцу изуродовало руку. По сравнению с другими ранами, которые встречаются здесь, эта легкая – всего лишь глубокие порезы от плеча до запястья, на них запеклась кровь. Вчера у этого человека были дом, жена и здоровая, смеющаяся дочь; сегодня у него не осталось ничего, кроме оцепеневшего от боли ребенка с крошечной искалеченной ручкой.
Единственное, что выглядит свежим и чистым в этих мрачных палатах, – гипс на детских ногах и руках и бинты, в которые замотаны головы и худые тела. Дети научились не двигаться, потому что движение причиняет им еще большую боль, но их большие и темные глаза следят за посетителями. Нам никогда не приходилось видеть такое печальное смирение в глазах наших собственных детей.
Видимо, в наше время дети, если им больше 12 лет, считаются взрослыми. Во время короткого и поразившего меня визита в большую больницу Митхо, куда привозят людей со всей провинции, среди сотен раненых крестьян, мужчин и женщин, я заметила 13-летнюю девочку, потерявшую левую ногу (бомба). Эта девочка делила кровать со старой женщиной, у которой было разбито колено. Еще я помню 14-летнюю девочку с ранением головы (мина) и 15-летнюю девочку с бинтами на груди (пуля из пулемета). Если остановиться и задать несколько вопросов, чаще всего узнаешь, что рядом с ними в ту секунду был кто-то любимый, кто погиб, и вот выжившие оплакивают мать или младшего брата; одиночество усугубляет боль. Все эти люди страдают молча. Когда боль становится невыносимой, они очень тихо стонут, словно стыдясь за то, что потревожили других. Но их глаза говорят за них. Страдание, горе, недоумение, которые читаются в этих глазах, я справедливо воспринимаю как обвинение.
Центр ампутации (филиал Красного Креста) в Сайгоне – заполненный до отказа сарай из гофрированной жести. На вьетнамской тяжелой, душной жаре сидеть в нем – все равно что в духовке. В общей сложности здесь побывали 200 ампутантов, а в эту минуту здесь находятся 40 вьетнамских крестьян, мужчин и женщин, в возрасте от шести до 60 лет – они сидят на хромированных инвалидных колясках, дощатых кроватях или ковыляют на костылях. Вряд ли так может показаться на первый взгляд, но им повезло. Они не умерли от ран, преодолели фазу физической агонии и со временем получат протезы.
Спрос на искусственные руки и ноги в Южном Вьетнаме, вероятно, самый большой в мире, но предложение ограничено; когда я была там, протезы для гражданских лиц закончились. Эти искалеченные люди довольствуются тем, что ждут своей очереди; в конце концов, Сайгон защищен от бомб, а Красный Крест их кормит. В стране, где большинство людей страдают от голода, не переживать о еде – большая удача.
Девочка шести лет получила новую руку, оканчивающуюся небольшим стальным крюком, который заменит ей кисть. Осколки бомбы оторвали ее руку ниже локтя и повредили лицо. У девочки прекрасная улыбка и милое маленькое тело, но, к несчастью, она выглядит страшно, с этой изуродованной, словно измятой кожей и косым глазом. Она слишком юна, чтобы расстраиваться из-за своего лица, но странная новая рука ей не нравится; она надела ее только для того, чтобы сфотографироваться.
Девочка постарше, возможно, лет двенадцати, тоже пострадала от взрыва, потеряв глаз и ногу, а рана на ее плече все еще не зажила. Она понимает, что с ней произошло. Вьетнамцы – красивый народ, и, естественно, они осознают, что такое красота. Поврежденное лицо девочка закрывает рукой.
Задорный, веселый мальчишка прыгает на миниатюрных костылях, но когда он пристегивает розоватую искусственную ногу, передвигаться ему становится явно сложнее. Надеюсь, он научится с ней ходить. Пока же он самый счастливый человек в этом душном сарае, потому что американские солдаты, которые нашли его, не забыли о нем. Они дают ему деньги, на которые он покупает еду у уличных торговцев и постепенно становится похож на шарик. Больше я не помню в Южном Вьетнаме ни одного упитанного ребенка.
Молодой санитар из Красного Креста немного говорил по-французски и согласился выступить в качестве переводчика, когда я расспрашивала этих людей о том, как они пострадали. Шестеро подорвались на вьетконговских минах. Один человек попал под перекрестный пулеметный огонь вьетконговцев и американских солдат, когда работал в поле. Другой – печальное напоминание о том, как долго длится страдание и как бесполезна война, – потерял ногу в еще в результате японских бомбардировок во время Второй мировой. Больше всех пострадал тот, кому отрезали обе ноги чуть ниже бедер, без руки, на оставшейся не хватает двух пальцев – его сбил американский военный автомобиль, водитель скрылся с места аварии. Тридцать одного человека на всю жизнь искалечило бомбами, артиллерийскими снарядами или пулями. Я обсуждала эти цифры с врачами, которые день за днем сутками оперируют раненых гражданских. Кажется, сегодня количество пострадавших от наших бомбардировок выше среднего[115].
– Большинство осколков и прочих фрагментов, которые я извлекаю из людей, – сказал один врач, – идентифицируют как американские.
С одной стороны, по мере того, как война набирает обороты, почти невозможно уследить за фактами. С другой – факты об этой войне погребены под пропагандой. Ниже я привожу статистические данные, которые слышала или читала, но их лучше рассматривать как примерные, а не точные цифры. Итак, в Южном Вьетнаме 77 приютов и 80 000 зарегистрированных сирот. (Другой источник называет цифру в 110 000.) Никто не может предположить, сколько детей-сирот забрали к себе родственники. Так или иначе, придется строить новые или расширять старые приюты, поскольку, по оценкам, прирост сирот составляет 2000 человек в месяц. О таких последствиях войны говорят редко. Осиротевший ребенок – тоже жертва войны, получившая рану на всю жизнь.
Приют в районе Говап, расположенный на захолустной окраине Сайгона, по местным меркам великолепен. Иностранные благотворительные организации помогли кротким вьетнамским монахиням построить дополнительное крыло и обеспечить медицинскую помощь, например внутривенное питание для сморщенных младенцев, почти умерших от голода. Они тоже жертвы войны.
– Все малыши попадают к нам больными от голода, – сказала монахиня в другом приюте. – А чего еще ожидать? Люди слишком бедны.
Дети сидят на полу в двух больших открытых комнатах. Все то же – крошечные жертвы войны ковыляют на костылях, прячут обрубок руки (потому что они уже знают, что с ними что-то не так): дважды раненые – калеки и сироты. Другие с кошмарной радостью что-то бормочут. Тела их кажутся здоровыми, но шок от войны оказался слишком сильным для их разума; уже в детстве они сошли с ума.
В каждой из 43 провинций Южного Вьетнама есть бесплатная больница для гражданских, которую построили французы давным-давно, еще когда они управляли страной. Возможно, в мирное время этих учреждений хватало для нужд населения, но сейчас все они до отказа переполнены. Раненые лежат на голых дощатых койках, часто по двое на койке, на носилках, в коридорах, где угодно. Триста крупных операций в месяц – обычное число для тех больниц, что я видела, а они ничем не отличались от прочих. Иногда пациентов обеспечивают едой, иногда дают ее один раз в день, иногда вообще не кормят. Родственники, часто к тому моменту уже лишившиеся дома, должны обеспечивать больных всем – от маленькой подушки, чтобы облегчить боль, до смены изорванной одежды. Они ухаживают, готовят, стирают, а по ночам спят на полу рядом со своими ранеными. Больницы завалены мусором; денег на поддержание чистоты нет. И все же людям, которые попадают в эти ужасные места, повезло: они не умерли по дороге.
В детском отделении провинциальной больницы Куинёна я впервые увидела, что творит напалм с человеческим телом. Ребенок семи лет, размером с наших четырехлеток, лежал на койке у двери. Напалм сжег ему лицо, спину и одну руку. Обожженная кожа напоминала распухшее сырое мясо; он растопырил пальцы руки, жесткие и негнущиеся от ожогов. Его накрыли обрывком марли, ведь для его кожи невыносим любой вес, как, впрочем, и воздух. За ребенком ухаживал его дед – истощенный старик, наполовину ослепший от катаракты. Неделю назад на их деревню сбросили напалмовые бомбы. Старик отнес внука в ближайший город, а оттуда на вертолете их доставили в больницу. Всю неделю маленький мальчик плакал от боли, но теперь ему стало лучше. Он перестал плакать и только извивался, словно пытаясь увернуться от непостижимой для нас пытки.
Чуть дальше в той же палате другой ребенок, тоже семи лет, постанывал, как скорбящая голубка; он все еще плакал. Мальчика тоже обожгло напалмом в той же деревне. Его мать стояла над койкой, обдувая маленькое тело в беспомощной попытке охладить влажную красную кожу. Я не понимала, что она говорила ему по-вьетнамски, но в ее глазах и голосе легко читалось, с какой радостью она приняла бы страдания ребенка на себя.
Отвечая на вопросы моего переводчика, старик рассказал, что многие в их деревне погибли от огня, многие сгорели – вместе с домами, садами, скотом и тем скромным имуществом, которое они скопили за всю свою жизнь. Обездоленный, бездомный, больной от усталости и отчаяния, он следил за каждым движением маленького скорченного тела своего внука. Вьетконговские партизаны прошли через их деревню в апреле, и их след уже давно простыл, когда в конце августа с неба упали напалмовые бомбы.
ebooksa