— А я вот, мил человек, пшенку поставила. На молоке! Ой… вы, верно, по заявлению моему? Так это костер! То песни там, то драки, да завсегда — хохот. Никакого сладу с молодежью этой нет. А девки там какие! Лахудры, а не девки! Их бы всех… на Колыму, золото добывать! Ага… вам, верно, записать что-то надо? Так не стесняйтесь, вот, садитесь к столу, я сейчас вытру… А звание у вас какое, не разглядела? Ах, старший лейтенант!
— Каштанкина Ираида Степановна, — расположившись, записал Игнат. — Год рождения?
— Одна тысяча восемьсот восемьдесят девятый.
— Ого! — опер присвистнул. — Это ж при царе еще!
— При Александре Александровиче, Миротворце, — скромно уточнила старушка. — В Париже в честь него мост построили! Я там в десятом году была, до войны еще…
— До империалистической? Ясно… Место рождения?
— Ревель. Ну, Таллин сейчас…
Игнат был сотрудником не только добросовестным, но и терпеливым, а потому слушал возможную свидетельницу внимательно, не перебивая. Исписал мелким почерком целых пять тетрадных листов, покуда в авторучке не закончились чернила.
— Значит, говорите, две лахудры были? Почти всю ночь… А число не помните?
— Помню. Аккурат в тот день, когда учительницу убили.
— Отлично!
В оперативной — да и в следственной тоже — работе именно так и бывает, когда ничего-ничего, а потом — оп! — и повезло, нашлась ниточка. Только никакое это не везение и не рояль в кустах! Всего лишь добросовестное отношение к делу и внимание к мелочам, ничего на первый взгляд не значащим. А по сути — работа, работа и еще раз работа.
— Лахудры эти как выглядели?
Старушка описала довольно подробно — настолько, что Ревякин заподозрил неладное. Ладно, в полпятого утра уже достаточно светло, но расстояние-то! Прав был Дорожкин: от дома Каштанкиной до бетонного павильона остановки — навскидку метров двести. Что тут разглядишь?
— А у меня, товарищ старший лейтенант, бинокль есть! — бабуля словно прочитала его мысли! — Хороший, цейсовский… От покойного мужа остался. Он ведь у меня красный командир был. Под Халхин-Голом погиб. А бинокль — вот он…
Ревякин с почтением вытащил оптику из футляра, глянул. Да уж! Цейс есть Цейс, он дерьма не делал. Остановка — как на ладони. Во всех подробностях. Даже рисунки видны и похабные надписи. Ну, собиралась молодежь, костер жгла, а углями — вот, остановку разрисовывали. Как неандертальцы — пещеры!
Задумавшийся опер невольно прочел вслух:
— «Вся жизнь — бардак, все бабы — б…ди», — сказал Бальзак слезая с Нади».
— Это Лешка Кошкин написал, я видела! — тут же сообщила бабуся.
Этого Кошкина тоже не худо бы опросить… Но лучше — позвонить в гараж, справиться, кто тогда был на утреннем рейсе водителем. Да и пассажиры…