Дневник провинциальной дамы

Зачем-то начинаю гадать, какие такие невероятные приключения пережил Наш Викарий. Когда-то очень давно был замешан в crime passionne[201] или дрался на дуэли в далекую бытность студентом, когда изучал немецкий в Гейдельберге?[202] Воображение, которое всегда бежит впереди здравого смысла и даже пристойности, уносит меня в такие дали, что приходится идти пересчитывать белье для прачечной, дабы сменить направление мыслей.

Вики подлавливает меня на лестнице и без всяких предисловий интересуется, можно ли ей поехать в школу. Не могу ответить ни «да» ни «нет», поскольку меня застали врасплох, так что просто молча смотрю на нее. Она кратко сообщает, что Робин уехал в школу в ее же возрасте, и прыгает вниз по лестнице, напевая какую-то песенку. Не разбираю слов и не узнаю мелодию, но внутренне убеждена, что это нечто совершенно неподобающее.

Вопрос школы меня несказанно волнует, и, будучи убежденной феминисткой, я полагаю своей обязанностью серьезно отнестись к вышеприведенной аргументации.

15 июня. Литературный Агент пересылает мне чек от издателей и пишет, что следующая часть гонорара поступит в декабре. Действительность превзошла самые смелые ожидания, и я в ответ пишу письмо, полное бурных изъявлений благодарности, но тут же его переписываю, поскольку оно звучит несолидно. Мы с Робертом приятно проводим вечер за обсуждением гипотетических плюсов «роллс-ройса», проведения в дом электричества и путешествия на юг Испании (эта идея не пользуется поддержкой Роберта) и в конце концов решаем оплатить счета и Предпринять Что-нибудь в отношении закладной на дом. Роберт благородно предлагает мне потратить часть денег на себя и спрашивает: как насчет жемчужного колье? Отвечаю утвердительно, дабы показать, что тронута его заботой, но жемчужное колье не хочу. Лучше очень маленькую квартирку в Лондоне, но не решаюсь высказать эту мысль вслух, поскольку меня вдруг охватывает необъяснимый приступ смущения. Иду спать, так и не обмолвившись ни словом о квартире, но пока расчесываю волосы, твердо решаю как можно быстрее записаться на перманент в Лондоне.

Также очень серьезно думаю над вопросом школы для Вики и нахожу по меньшей мере три диаметрально противоположных решения.

16 июня. Престранное письмо от совершенно незнакомого человека, который вопрошает, понимаю ли я, что отныне двери приличных домов для меня закрыты? Книги, подобные моей, являются оскорблением искусства и общественной морали! Хотелось бы дальнейших разъяснений, но подпись неразборчива, да и адрес, скорее всего, вымышленный. За неимением огня в камине, отправляю письмо в мусорную корзину. Потом решаю, что слуги или дети могут сложить обрывки и прочесть, поэтому извлекаю их из мусора и с огромным трудом разжигаю костерок на садовой дорожке.

(NB. Лишнее доказательство того, насколько реальность отличается от художественной литературы, где толстенные рукописи загораются от малейшей искры и мгновенно обращаются в пепел.)

Школьный вопрос возникает вновь с неистовой силой. Мадемуазель всхлипывает на диване и отказывается есть и пить, пока не будет принято решение. Пытаюсь ее урезонить и предлагаю солодовое молоко, но она парирует «Ah, ça, jamais!»[203], и компромисса достичь не удается. Вики все это время ведет себя невозмутимо и проводит много времени с Кухаркой и Хелен Уиллс. В конце концов обращаюсь за решением к Роберту, и он после долгого молчания говорит, чтобы я поступала так, как считаю нужным.

Излагаю проблему в письме Роуз, поскольку она – крестная Вики и человек без предрассудков. Тем временем атмосфера в доме становится крайне напряженной, и Мадемуазель продолжает отказываться от пищи. Кухарка мрачно заявляет, что иностранцы, как известно, не обладают выносливостью и быстро чахнут. Мадемуазель, однако, не чахнет, а пишет невероятное количество писем сиреневыми чернилами, которые тут же размывает слезами.

Иду в деревню, только чтобы вырваться из дома, и на почте меня спрашивают, правда ли что Вики отсылают из дома, такую-то малышку?! Грустно отвечаю что-то уклончивое и покупаю марки. Возвращаюсь самой длинной дорогой и по пути встречаю троих односельчан. Первый участливо интересуется, как там наша иностранка, а два других ограничиваются сожалением по поводу того, что мы теряем мисс Вики.

Бреду в дом, терзаясь угрызениями, и не на шутку опешиваю, оттого что Вики, которая представлялась мне чахнущей изгнанницей, с цветущим видом лежит на спине в коридоре и поедает мятные конфеты. Она бесстрастно замечает, что ей нужна новая мочалка, и мы без дальнейших слов расходимся по комнатам.

17 июня. Мадемуазель демонстрирует признаки выздоровления – выпивает чашку чая в одиннадцать, но позже у нее снова наступает une crise de nerfs[204]. Предлагаю ей прилечь и провожаю в спальню. Уже думаю, что можно спокойно оставить ее одну, закутанную в шарфы и пуховое одеяло, но она окликает меня и тихо спрашивает, сможет ли она с таким слабым здоровьем жить в монастыре. Отказываюсь (как можно мягче) обсуждать этот вопрос и выхожу из комнаты.

Со второй почтой приходит письмо от секретаря Литературного Клуба, с которой я однажды виделась в Лондоне. Она сообщает, что теперь я состою в клубе, и любезно прилагает к письму платежное поручение для ускоренного покрытия членских взносов, информацию о Международном Конгрессе, который в скором времени состоится в Брюсселе, и выражает уверенность, что я непременно захочу его посетить. Решаю, что и вправду хочу, но испытываю некоторые сомнения в возможности убедить Роберта, что мое присутствие на конгрессе категорически необходимо для процветания Мировой Литературы. Собираюсь поднять этот вопрос сейчас же, за обедом, но все портит сокрушительное известие о том, что Поток Иссяк, ибо сломался насос, и в доме нет воды. Обед тут же принимает характер аскетического священнодействия. Роберт отказывается от сыра и вместе с садовником уходит приводить насос в чувство, что удается сделать примерно через два с половиной часа.

18 июня. Роуз с характерной категоричностью высказывается в пользу школы. Причем обязательно с совместным обучением и с ритмической гимнастикой Далькроза[205]. В ответ на это Роберт с жаром заявляет, что ни один его ребенок не будет воспитываться среди иноземцев какой-либо разновидности. Не могу ни сдвинуть его с этой позиции, ни убедить, что речь сейчас вообще не о том.

Роуз приводит адреса двух школ, о которых «знает абсолютно все», и зовет меня вместе их посмотреть. Объясняю Роберту, что поездку в Лондон можно совместить с перманентом, но Роберт явно не настроен воспринимать какую-то еще информацию и не отрывается от «Таймс».

С той же почтой приходит непрошеное письмо от кузины Мод с предложением замолвить словечко в старом добром Родене, раз я ищу школу для своего ребенка. Даже не подумаю отвечать.

20 июня. Беру на себя смелость ответить секретарю Литературного Общества, что поеду в составе делегации в Брюссель и поучаствую в Конференции. Точно знаю, что не пройдет и часа, как я пожалею об этом письме и о том, что послала Вики с ним на почту, а не оставила его в коробке для писем в прихожей.

(Вопрос: Это свидетельствует о сильной воле или, наоборот, о безволии? Ответ не заставляет себя ждать, но излагать его на бумаге не хочется.)

Мадемуазель возвращается в лоно семьи, но явно считает, что в сложившейся кризисной ситуации уместен полутраур: на ней черное платье, с которого спорота зеленая отделка, а на голове – лиловый тюлевый шарфик. Встретив ее на лестнице, Роберт сочувственно спрашивает: «М-м, мамзель?» Мадемуазель начинает долго и подробно отвечать, на что Роберт замечает: «О, уи»[206] – и уходит. Позже Вики сообщает мне, что Мадемуазель сокрушалась, мол, чтобы быть настоящим джентльменом, недостаточно ума и образования.

Днем сортирую белье и обнаруживаю совершенно необъяснимую нехватку полотенец для лица, в то время как столовые салфетки присутствуют в обычном количестве. Одеяла, как всегда, требуют стирки, но их на это время нечем заменить, а еще срочно требуются новые простыни. Вношу этот пункт в быстро разрастающийся список лондонских покупок. Спускаюсь вниз вся в пуху от одеял и воняя камфорой, и тут к самому крыльцу почти бесшумно подъезжает огромный автомобиль, из которого грациозно выпархивает совершенно незнакомая дама в новехонькой шляпке размером примерно с блюдечко, с небольшим пером сбоку. Учтиво ее приветствую и приглашаю в дом. В гостиной мы сидим, смотрим друг на друга и беседуем о радио, соседях (с которыми она явно незнакома), ситуации в Германии и антикварной мебели. Спустя десять минут выясняется, что даму зовут миссис Коллингтон-Клэй и она недавно поселилась в особняке в двадцати милях отсюда.