Дневник провинциальной дамы

Эмма настроена благостно, говорит, что совсем не хотела сказать ничего такого (к этому времени я почти забыла, что такого она сказала, но не признаюсь в этом), и уверяет, что мне необходимо выспаться. Затем рассказывает о трилогии, которую замыслила написать и опубликовать к 1938 году, и делится своим мнением о Бертране Расселе, сочинениях Стравинского и теории относительности. В час ночи мы идем искать свою каюту, и последнее, что я слышу, – заверения Эммы, что мне не нужно бояться влияния американской драматургии на английскую сцену…

9 июля. Снова в Лондоне, но сначала приходится выдержать долгую череду разговоров со светилами литературы.

(Вопрос: Существует ли непосредственная связь между литературным талантом и неумеренной тягой к разговорам? Если да, то разве не должны граждане, радеющие за интересы общества, открыто об этом заявить? Уточняющий вопрос: Как?)

Расставание с попутчиками сопровождается чувством неизмеримого облегчения и совершенно неискренними сожалениями.

Роуз восторженно сообщает – она нашла именно То, Что Нужно. Я твердо заявляю, что если это школа Бертрана Рассела[228] для Вики, то нет, но Роуз говорит, что не понимает, о чем я, а нашла она мне квартиру! Было бы логично и честно ответить, что я не ищу квартиру и не могу себе ее позволить. Однако все это вылетает у меня из головы, и я еду с Роуз автобусом номер 19 на Даути-стрит, где она сообщает мне, что тут когда-то жил Чарльз Диккенс. И для вящего эффекта добавляет, что, кажется, кто-то из великих родился рядом, на Теобальдс-роуд. За обсуждением того, как лучше произносить: «Теобальдс» или «Тибальдс», мы подходим к дверям дома, где жилец с первого этажа вручает нам ключи. На втором этаже обнаруживается совершенно восхитительная немеблированная квартирка, состоящая из спальни, гостиной, ванной и кухни. Насчет последней я говорю, что лучше ходить поесть куда-нибудь, чем готовить. Роуз тут же находится и говорит, что можно использовать ее как кладовку. Составляем список умных вопросов, которые следует задать агентам. Пальма первенства достается Роуз за такие важные пункты, как Проведено ли Электричество и входят ли Коммунальные Расходы в Арендную Плату. Вскоре обнаруживаю, что подписалась на трехгодичную аренду с правом пересдачи и выбора обоев, стоимость которых не должна превышать двух шиллингов за ярд. Агент уточняет, что все это – с сентября и предлагает внести задаток, скажем, фунта два, которые мы с Роуз еле-еле наскребаем, в основном двухшиллинговыми монетами.

Ухожу совершенно потрясенная и не могу представить, как буду все это объяснять Роберту. Та же мысль просыпается с неистовой силой посреди ночи и почти час не дает уснуть, потому что вызывает к жизни целый ряд крайне нервирующих и трудноразрешимых вопросов, например: «Что делать с телефоном?», «Кто будет присматривать за квартирой в мое отсутствие?», «Как мыть окна?». После этих мучительных размышлений засыпаю снова и утром просыпаюсь в спокойном, только слегка озабоченном состоянии, которое, однако, может быть и следствием умственного истощения.

11 июля. Возвращение домой, где меня ожидает привычная куча неурядиц, таких как загадочное пятно на потолке гостевой спальни, огромный синяк, заработанный Вики во время некой физической активности, связанной с велосипедом садовника, и писем, на которые следовало ответить давным-давно, но мне их никто не переправил. К чаю подан невыразительный магазинный кекс с лиловым кремом и без джема. Мысль о том, что утром придется поговорить об этом с Кухаркой, окончательно выбивает почву из-под ног, и я ложусь спать с ощущением, что Роуз, Лондон и Даути-стрит остались где-то в далеком прошлом.

В начале второго ночи Роберт тоже приходит спать (до этого он, конечно, благополучно уснул внизу), и я пытаюсь рассказать ему про квартиру. Он говорит, что уже очень поздно и что его пижамы, похоже, пропускают через гладильный каток, потому что пуговицы всегда сломаны. Отмахиваюсь от этого предположения и возвращаюсь к теме квартиры, но безуспешно. Затем в отчаянии спрашиваю, не хочет ли Роберт послушать про школу для Вики. Он отвечает, что не сейчас, и мы погружаемся в молчание.

12 июля. Кухарка просит расчет.

14 июля. Мы с Памелой Уорбертон (теперь Памелой Прингл) встречаемся снова, поскольку я еду на автомобиле в соседнее графство специально ради чаепития с ней.

Прохожу в огромный дом через огромный сад – очень надеюсь, что экскурсии по саду не предложат, – и меня проводят в комнату с голубым потолком и множеством лающих собачек. Вскоре появляется Памела в голубой атласной пижаме и с длиннейшим мундштуком. Выглядит она на удивление молодо и привлекательно. Особенно меня поражает то, как ей идет блестящая коралловая помада. В голове возникает безумная идея прийти в подобном виде на воскресную службу и посмотреть, какой эффект это произведет на Нашего Викария. Полет фантазии прерывают приветствия Памелы и знакомство с целым отрядом мужчин, самый старший и лысый из которых оказывается Принглом. Памела говорит им, что мы вместе учились в школе (абсолютная ложь!) и что я нисколечко не изменилась (хотелось бы верить, но не могу), и подает мне коктейль, который я небрежно беру, дабы показать, какая я современная. Однако не получаю от него никакого удовольствия и не отмечаю повышенной разговорчивости. Более того, в самом начале беседы некий молодой человек ставит меня в тупик вопросом, не супруга ли я полковника. Недоуменно опровергаю эту гипотезу, потом спохватываюсь, что, возможно, создала почву для скандала, и пытаюсь исправить положение, робко добавив, что с полковником даже незнакома, а у моего мужа совершенно другой род занятий. Молодой человек бросает на меня недоверчивый взгляд и принимается говорить об отделке помещений, испанской королевской семье и современных типах освещения. Рассеянно отвечаю и пытаюсь вспомнить, всегда ли у Памелы П. были каштаново-рыжие волосы. Еще интересно, где она насобирала столько мужчин без жен, которые обычно им сопутствуют.

Позже получаю возможность расспросить об этом феномене, поскольку П. П. ведет меня знакомиться с детьми, но слишком любопытничать не хочется, дабы не втягиваться в обсуждение крайне щекотливых вопросов, касающихся матримониальных приключений П.

Детские полностью оформлены в белом цвете, а отделка повторяет иллюстрации из журнала «Домашний очаг»[229] вплоть до цветного бордюра на стенах. Выражаю восхищение, но на самом деле удручена контрастом с крайне посредственной классной комнатой у меня дома. Довольно уверенно соглашаюсь с П. П., что главное – развивать художественный вкус с раннего детства, и стараюсь не вспоминать классную доску, покрытую вырезками из цветных газет, уродливый брюссельский ковер, доставшийся от дорогой бабули, и еще более уродливую картину маслом, изображающую какую-то крестьянку с непропорционально огромным кувшином, то есть все то, что составляет привычную среду обитания Робина и Вики.

На зов П. П. являются дети, вид у которых еще богаче и опрятнее (если такое вообще возможно), чем у комнаты. К своему стыду, с удовлетворением отмечаю в душе тот факт, что они в очках, а у одного на зубах пластинка. Волосы у всех отпрысков темные и совершенно прямые, что заставляет еще больше сомневаться в натуральном происхождении каштановых локонов П.

Обмениваюсь с детьми рукопожатиями и сообщаю, что у меня дома есть маленький мальчик и маленькая девочка, – эта информация встречена с вызывающим безразличием. Памела показывает мне спальни, примыкающие к детским, ванную, выложенную плиткой, кухню и говорит, что очень удобно, когда детское крыло обособлено от остальной части дома. Говорю «Да, действительно» таким тоном, будто и сама всегда так считала, и с облегчением прощаюсь с маленькими Очкариками.

По пути вниз Памела разражается жизнерадостной тирадой о том, что теперь мы соседки и обязательно будем часто видеться. Расстояние в сорок одну милю не кажется мне ближним соседством, но я даю ответ, которого от меня ожидают, и Памела говорит, что как-нибудь нам надо встретиться и поболтать обо всем на свете. Надеюсь, это означает, что мне расскажут историю про Стивенсона, Темплер-Тейта и К^о.

(NB. Особо удручает тот факт, что мне должны быть глубоко безразличны откровения П. П., поскольку они явно будут содержать скандальные и предосудительные подробности, которые не лучше ли предать забвению?)

Снова проделываю путь в сорок одну милю, по пути размышляя о том, что нужно найти кухарку (никакой надежды не просматривается), принять решение насчет школы, сообщить его Мадемуазель, невзирая на возможную реакцию, и чем-то обставить квартиру на Даути-стрит.

17 июля. Вынуждена проявить твердость и настоять на том, чтобы Роберт выслушал мои соображения. Он наконец уделяет мне внимание, и я разражаюсь потоком красноречия, который постепенно иссякает, когда я вижу, какой эффект это производит на Роберта. Наконец он доброжелательно, но мрачно подытоживает – не понимаю, мол, что на меня нашло (я уже тоже не понимаю), но, видимо, мне пришлось так сделать, и что дома полно мебели и часть можно забрать на Даути-стрит.

Я оживляюсь, и мы подробно обсуждаем мебель. В итоге оказывается, что обойтись можно разве что без большой вазы зеленого стекла, которая стоит в гостиной, кленового столика без ножки, гравюры с портретом принца-консорта[230] на лестнице у ванной и ковровой дорожки, которая вроде бы валяется свернутая на чердаке. Это значит, что проблему мебели придется решать совершенно иначе. Прихожу в волнение, но Роберт говорит, что, в конце концов, это мои собственные деньги и, может, оставим пока все как есть и вернемся к этому вопросу позже? Вынуждена согласиться, поскольку, сказав это, он выходит из комнаты.