Дневник провинциальной дамы

3 июля. Литературная Конференция открывается утром. Балканцы очень красноречивы. Говорят они на французском, но на английский их переводят довольно посредственно, и, к сожалению, то и дело мое внимание переключается на совершенно отвлеченные темы, такие как Партнерский Брак, отсутствие обогревателей в приходской церкви и сложности с добыванием льда. Делаю заметки на обратной стороне визитки ради ощущения, что не зря присутствую на Конференции. Когда спустя какое-то время нахожу эти заметки, оказывается, там написано, что надо купить открытки Робину и Вики, что голубое вечернее платье нужно зашить, прежде чем надевать снова, и что необходимо установить местонахождение туристического бюро «Томас Кук и сын»[220] на случай, если кончатся деньги, которые я обменяла заранее, а кончатся они наверняка.

Эмма представляет мне итальянского делегата, который кланяется и целует мне руку. Роберту точно не понравилась бы эта материковая традиция. Конференция продолжается. Я сижу рядом со знаменитым (умеренно) поэтом, который ни на кого не обращает внимания. Дорогая Эмма, всегда столь энергичная, в перерыве представляет еще балканцев мне и соседу-поэту. Последний остается безучастным, и пожилой балканец, по незнанию пытавшийся вовлечь его в разговор, сдается и оскорбленно бросает: «Ne vous réveillez pas, monsieur»[221].

Последняя речь на сегодня – и неформальное общение. Эмма снова всех со всеми знакомит, в том числе еще раз меня с итальянским делегатом. Он, по всей видимости, не помнит, что уже видел меня раньше, из чего я делаю вывод, что моя внешность вкупе с личными качествами не произвели ни малейшего впечатления.

Недоумеваю, зачем вообще приехала в Бельгию. Хотелось бы думать, что в интересах литературы, но сомневаюсь и не имею никакого желания узнавать. Размышления о женской природе порой приводят к весьма обескураживающим выводам.

Продолжение дня посвящено осмотру достопримечательностей. В великолепной городской ратуше нас принимает мэр. Он выступает с речью на английском, затем повторяет то же самое на французском. Произносятся ответные речи, а после некий энергичный бельгиец водит нас пешком по всему Брюсселю. Сочувствую коренастому запыхавшемуся делегату – страну определить не удается, но акцент очень странный, – который удрученно спрашивает меня: «C’est un tour de la Belgique à pied, hein?»[222]

5 июля. После интенсивного осмотра достопримечательностей на меня наваливается страшная усталость. Интересуюсь у Эммы, не слишком ли неспортивно будет уклониться от дальнейшей автобусной экскурсии в Мехелен?[223] С крайне огорченным и изумленным видом она спрашивает, можно ли ей быть со мной откровенной. У меня не хватает духа признаться, что я предпочла бы обойтись без откровенностей. Эмма уверяет меня, что поехать в Мехелен – мой долг, что это ради литературы и интернационализма. Еще добавляет, что будет чаепитие в ратуше (значит, еще больше речей), а после нас ждет карильонный концерт.

Далее Эмма просит совета, что ей надеть: зеленый бархатный наряд, в котором будет жарко, или сделать приятное румынским делегатам и надеть их национальный костюм, который ей тесноват? Немедленно высказываюсь в пользу того, чтобы пожертвовать румынскими делегатами.

После стольких часов ходьбы большой автобус – огромное облегчение. Занимаю место возле незнакомой француженки с золотистыми волосами и большим бюстом, но Эмма отзывает меня в сторонку и взволнованно объясняет, что француженка приехала в Бельгию исключительно ради того, чтобы повидаться с неким польским другом, так как это единственный способ вырваться от мужа. Испытываю настоящий шок, но ничего не говорю, чтобы Эмма не сочла меня слишком провинциальной. Уступаю место польскому другу, которому пригодились бы мыльная вода и бритва (возможно, это просто мои островные предрассудки), и сажусь рядом с молодым американцем, который остается безразличным к моему присутствию.

(Вопрос: Означает ли моя уступка, что я поощряю своеобычную связь между коллегами-литераторами? Если да, у меня все равно не хватит духу что-то предпринять.)

Во время поездки не происходит ничего интересного, кроме того, что француженка снимает шляпу и кладет голову на плечо соседу, а делегат-бельгиец спрашивает у очень юной и хорошенькой англичанки, как будет «автобус» по-английски, и она простодушно отвечает, что «шарабан».

Прибытие в ратушу, прием, речи и чаепитие проходят точно по плану, и далее мы группами идем на карильонный концерт. Сосед-американец меня покидает – нисколько не сомневалась, что он это сделает при первой возможности, – и я плетусь рядом с очень пожилым бельгийцем, который говорит, что нам не угнаться за молодежью в такой жаркий день и понимаю ли я, что нашему брату это грозит апоплексическим ударом? Ничего не отвечаю, но прихожу к циничному выводу, что проявления добросердечия в этой жизни вознаграждаются крайне слабо.

6 июля. Утреннее заключительное заседание Конференции, которому явно придается большая важность, но я не слушаю выступлений, а читаю только что полученные письма из дома. Роберт надеется, что я хорошо провожу время, пишет, что с четверга выпал дюйм с четвертью дождевых осадков и что пришел счет за починку крыши на сумму больше ожидаемой. Письма от Робина и Вики краткие, но милые, в основном про еду, а у Робина – еще про пополнение коллекции марок, которая теперь потянет на 10 или 11 шиллингов.

Днем экскурсия по антверпенскому порту на катере. Сидим спиной к поручням и в основном глядим друг на друга. В непосредственной близости от меня разговаривают о президенте Гувере[224], романах Дж. Б. Пристли[225] и «Любовнике леди Чаттерли»[226], которого, кажется, прочли и которым восхитились все, кроме меня. Интересуюсь у незнакомой дамы справа, можно ли приобрести роман через Книжный Клуб «Таймс». Нет, отвечает она, только в Париже, и советует мне туда заехать перед возвращением домой. Не считаю столь значительные дополнительные расходы оправданными и в любом случае не смогла бы удовлетворительно объяснить такой détour[227] Роберту.

Покидаю катер замерзшей, обессиленной и с подозрением, что мое лицо приобрело зеленоватый оттенок. Карманное зеркальце подтверждает подозрение с лихвой. Ровно когда я энергично, но безуспешно пудрюсь, ко мне подходит Эмма, на чьей жизнестойкости не сказались ни общение с коллегами, ни прогулка на катере, и снова представляет нас с итальянским делегатом друг другу.

Завершается день Официальным Банкетом, за присутствие на котором почему-то надо заплатить круглую сумму во франках. Произносится невероятное количество речей. За регламентом выступлений следит хитроумная система: стоит превысить отведенные две минуты, как тут же загорается ярко-красная лампочка. К сожалению, на многих ораторов это совершенно не действует, и они полностью ее игнорируют. Дорогая Эмма не входит в их число. Ее восхитительно краткую речь аудитория встречает овациями. Я сижу рядом с незнакомым голландцем, который спрашивает, на каком языке я предпочитаю говорить: английском, французском, голландском или немецком, и очень низеньким и неопрятным восточным гостем, который жалуется на жару.

Встаем с мест в одиннадцать часов. Предлагаются танцы. Пытаюсь тихо уйти с мечтами о раздевалке, такси, постели, но меня перехватывает Эмма и говорит, что так дело не пойдет, я должна потанцевать. Робко отказываюсь, но она удивляется почему. Единственно правильным ответом было бы, что у меня раскалывается голова и мы с коллегами друг друга не интересуем. Разумеется, я не пускаюсь в подобные откровения, и в результате Эмма пристраивает меня в партнерши молодому американцу. Предупреждаю его, что очень плохо танцую, он же говорит, что никто не поспевает за ним в фокстроте. Оба утверждения оказываются правдивыми. Возвращаюсь в Отель в подавленном состоянии и напоминаю себе, что С Возрастом Не Поспоришь.

8 июля. Не без радости сажусь на пароход. Неожиданно начинает болеть горло, хотя как оно может не болеть, если целую неделю пытаешься перекричать собратьев по Литературному Клубу.

Эмма, едущая со мной, говорит, что уйдет в поход по Уэльсу на весь месяц, и предлагает присоединиться к ней. Жизнь в палатке и никакой другой еды, кроме бананов и молочного шоколада. Конец фразы немедленно вызывает определенные ассоциации, и я рассеянно замечаю, что детям бы понравилось. Эмма обижается и спрашивает, мол, неужели я намереваюсь провести всю жизнь между детской и кухней. Мой закономерный ответ, что мне это нравится, провоцирует оживленную и довольно неприятную дискуссию. После этого Эмма меня избегает, и я оказываюсь в обществе невыносимого автора романов, который увлечен темой Плотской Любви. У него много есть что сказать по этому поводу, и мы просиживаем на палубе несколько часов. Наконец он выражает надежду, что не слишком утомил меня, и я, к своему невероятному ужасу, вежливо отвечаю, что вовсе нет, после чего он, естественно, возобновляет свой рассказ.

Чувствую, что начинаю окоченевать. Все мысли только о том, как бы улизнуть, но возможности все не представляется. Наконец бормочу, что замерзаю (на самом деле уже замерзла), и романист предлагает гулять кругами по палубе и рассказывает о жутчайших брачных традициях, практикуемых в малоизвестных племенах другого полушария. Задаюсь вопросом, перестанет ли он болтать, если я прыгну за борт. Почти готова проверить эту гипотезу на практике, но тут из-под пледов на шезлонге показывается Эмма и говорит, что надо же, вот где я, а она повсюду меня ищет.

С глубокой признательностью опускаюсь на соседний шезлонг. Романист уходит, пообещав, что по возвращении в Лондон обязательно пришлет мне книги. Не могу вспомнить ни одной, но абсолютно убеждена, что их нельзя поставить на полку рядом с приличными авторами.