Дневник провинциальной дамы

Тихо говорю «до свидания», не обращаясь ни к кому конкретно, и ухожу. Во взгляде портье, кажется, читается сочувствие, но мы ничего не говорим, только натянуто улыбаемся друг другу.

Вынуждена возвращаться на Даути-стрит на такси, поскольку совсем не уверена, что ноги хорошо меня слушаются.

Сразу же ложусь в постель, и еще некоторое время комната как-то странно кружится.

25 мая. Жизнь превращается в вихрь удовольствий, и я чувствую себя крайне виноватой, читая письмо от Жены Нашего Викария. Она пишет, что я наверняка усердно пишу Новую Книгу и вот бы узнать, о чем и какое у нее название. Она тогда поговорит с «бутсовской» библиотекаршей, вдруг это чем-нибудь да поможет. Сама она крайне занята, в саду красиво, но в этом году весна очень поздняя. Постскриптум. Слышала ли я, что старая миссис Бленкинсоп едет в Борнмут?

Собираюсь написать содержательный и интересный ответ, но получается только, что я либо хвастаюсь, либо пересказываю сплетни и скандалы. Решаю подождать до вечеринки Эммы Хэй на Литтл-Джеймс-стрит, – может, тогда будет о чем написать.

(NB. Явный самообман, поскольку совершенно понятно, что Жену Нашего Викария точно не развеселят и не заинтересуют выходки знакомых Эммы.)

Еду в Миклхем на автобусе (полтора часа) проведать Вики. Она встречает меня очень радостно и ласково и выглядит лучше, чем всегда, но заявляет, что перетрудилась. Спрашиваю где. Отвечает, что на ритмической гимнастике (которой они занимаются раз в неделю по часу). Все остальные уроки ей очень нравятся, и отметки у нее очень хорошие, что немедленно подтверждают наставники. Еду обратно на автобусе (час сорок пять минут) и по возвращении в Лондон чувствую себя так, будто съездила в Шотландию ночью, третьим классом и всю дорогу сидела, неестественно выпрямившись.

26 мая. Эмма в зеленом балахоне, который выглядит так, будто его сшили из старой занавески, в сандалиях и с накрашенными ногтями на ногах приезжает ко мне, и мы идем на Литтл-Джеймс-стрит. Интересуюсь, кто будет на вечеринке, и Эмма, как обычно, туманно отвечает, что Все, абсолютно Все, но не снисходит до того, чтобы назвать имена или хотя бы примерное количество гостей.

Вид улицы вынуждает сомневаться, что где-то здесь есть помещения, способные вместить Всех, и это подозрение усиливается, когда мы с Эммой заходим в маленький домик, спускаемся по узкой каменной лестнице и оказываемся в длинной вытянутой комнате с черными стенами и желтым потолком. В ней совсем нет мебели, зато есть множество странноватого вида, но наверняка интересных людей, которые пытаются докричаться друг до друга.

Эмма торжествующе заявляет, что все как она и говорила – настоящее столпотворение, а вон тот мужчина живет сейчас с негритянкой, и она нас познакомит, если представится шанс.

(Очень хотелось бы узнать, с какой целью, поскольку задать ему единственный интересующий меня вопрос будет все равно невозможно.)

Погруженный в мысли джентльмен с бородой смотрит на Эмму, рассеянно говорит: «Дорогуша…» – и тут же отходит, а Эмма решительно устремляется за ним.

Поражает количество очков в роговой оправе и показное небрежение нарядной одеждой, а также очень странная особенность присутствующих: волосы почти у всех либо неестественно прямые, либо аномально кудрявые. Рядом со мной беседа ведется главным образом о поразительной картине на стене. Мне кажется, что она изображает Адама и Еву на самой ранней стадии отношений, но я не уверена, а подслушанные реплики совсем не проясняют ситуацию. Еще одно серьезное испытание для моего ума представляют термины tempo, brio, appassionata и coloratura[355] в приложении к живописи.

Незнакомый джентльмен заводит со мной разговор, но брезгливо его прекращает, как только я упоминаю Адама и Еву. Почему-то у меня остается впечатление, что на самом деле картина изображает Сафо с острова Лесбос[356].

(Вопрос: Кто такая Сафо и что это за остров?)

Эмма приводит какую-то недовольную даму с рыжими волосами, сообщает ей, что я натуральная деревенская мышка[357] (чем вызывает во мне ярость), и добавляет, что мы должны поладить, поскольку у нас у обеих комплекс неполноценности. Мы с рыжей смотрим друг на друга с ненавистью и расстаемся как можно скорее, успев кратко обменяться несколькими репликами насчет «Адама и Евы», которые, по мнению рыжей, как-то связаны с девяностыми и с «Желтой книгой»[358].

Предпринимаю несколько бесплодных попыток узнать, есть ли тут хозяин или хозяйка, и если да, то как он или она выглядит. Потом столь же безуспешно ищу стул. Наконец решаю, что раз мне тут не нравится и все это начинает меня безмерно утомлять, то можно и уйти. Эмма меня отговаривает (мы обе знаем, что для виду), и я, справедливо не обращая на нее внимания, направляюсь к выходу. Но тут Эмма окончательно выводит меня из душевного равновесия вопросом, что я думаю об этом прекрасном юмористическом этюде на стене, который в полной мере отражает отношение современного человека к Плотской Любви.

1 июня. Жизнь, как обычно, полна контрастов, и после недавнего светского загула я почти весь день отстирываю белые перчатки и шелковые чулки и сушу их перед электрокамином. На внешнем виде перчаток это сказывается не лучшим образом, и я запоздало вспоминаю, что автор Женской Колонки в иллюстрированной ежедневной газете всегда выступала против такой практики.

Навещаю тетушку Роберта, Мэри, которая живет рядом с мостом Баттерси, и мы говорим о родственниках. Она спрашивает, наладились ли, по моему мнению, дела у Уильяма с Анжелой. Пахнет семейным скандалом, и это приятно щекочет нервы, но выясняется, что речь о недавней затее с Пасекой, а дома у них все нормально и никаких поводов для волнения Уильям с Анжелой не дают.

Тетушка Мэри спрашивает про детей, говорит, что школа для девочек – огромная ошибка, радуется, что Робин преуспевает в спорте (на самом деле нет), и спрашивает, не потому ли это, что в доме есть Мужчина. Сначала я решаю, что она имеет в виду Роберта, а потом понимаю, что Касабьянку.