Когда рыцарство встало после прочитанной молитвы, тихо запели молитву Богородице. Сто тысяч уст воспевало её, и загремела как глухой гром по долине, приливая к тевтонской земле.
Вместе с другими стоял парень пана Брохоцкого, немного бледный и испуганный. На него смотрели товарищи, а пан Анджей, видя лицо изменившимся и приписывая это усталости, пожалев юношу, сам приблизился к нему.
– Что с вами, молодой рыцарик? – спросил он. – Если тебе сердца не достаёт, время назад в бор, дитя моё. До сих пор мы шли своим краем, с сегодняшнего дня мы входим в неприятельский; тут уже без шуток, а кто силы не чувствует либо мужества, лучше под крышей, чем на позор.
Теодорик зарумянился и из бледного, как стена, стал красным как вишня.
– Позора не учиню, – воскликнул он, – ни себе, ни вам, но когда загремело войной и смертью, я подумал о крови, которая будет литься, и сердце моё сжалось.
Дико посмотрел молодой человек на пана Анджея, который немного обратил внимание на его глаза. Похлопал его по плечу.
– Я слышал, что к тебе даже двое слуг снова прибыло? – вопросил он. – Или привезли тебе доброе слово от матери?
Теодор немного помолчал.
– Мать не знает обо мне, – сказал он, – людей мне послал старик мой, что отсюда ушёл.
– И снова слышу таких, которые ни с кем говорить не умеют, а на палачей, на немцев выглядят.
Парень замолчал. Войско с той песней и восклицаниями тянулось дальше, а здесь, уже ничем не сдерживаемые, жадно ожидавшие добычи толпы Витольда, разлились снова по краю.
На ночь войска остановились между двумя озёрами, на песчаном лугу под Людборжем, а когда солнце зашло и густой мрак осел на земле, издалека на тёмных небесах со всех сторон начали распространяться кровавые зарева. Война стояла перед своими гонцами: горели деревни крестоносцев.
Иногда те огни пригасали, то уносились и клубились красным дымом кверху и, казалось, среди молчания ночи слышались стоны и плач.
Той ночью молодой человек не спал.
Сидя перед палаткой, с глазами уставленными в пожарное зарево, окаменело, он дожил до утра. Пан Анджей обходил свою хоругвь, когда заметил хлопца, который, задумавшись, не видел своего командира. Брохоцкий остановился и уставился на него, потом, приблизившись, ударил его по плечу Испугавшись, вскочил со сверкающими глазами Теодор и, узнав старика, стоял в молчании.
– Что с тобой сегодня? – спросил подходящий. – Вижу, война тебе надоела уже прежде, чем началась. Не в своё ты дело влез, дитя. Иди спать в палатку!
И парень исчез, быстро скользнув за холстяную стену.
Но той ночью половина лагеря тоже уснуть не пробовала, а утро объявилось большой разрухой. Татарские дикари вырвались вперёд, дабы первыми похитить добычу. До полудня пришла весть к Зиндраму Машковскому, которому король сдал над целым войском власть, что татары совершали жестокие насилия в околице.
Грабили костёлы, оскорбляли святыни, трупами детей и женщин застилали тракты; по пробуждению Ягайлу пришли известить набожнейшие рыцари, что на такой войне, опасаясь мести Божьей, служить не хотят. Король побледнел, заламывая руки. Послали к Витольду. Собрался совет, великое беспокойство началось в лагере. Поведали об ужасных ночных деяниях и тут же, не чувствуя на себе греха, начали прибывать татары, на верёвках таща окровавленный люд, везя чаши и костёльный инвентарь, привязанный к сёдлам. Один ехал в ризе, накинутой на плечи, на голову надев костёльную серебрянную миску, другой девушку без чувст, перевешанную через коня, увозил.