– Да.
– Ложь! – закричал пан Брохоцкий. – Я там первым был и был последним, и всех видел, кто были. Где ты была?
Офка замолчала, посмотрела в глаза пану Брохоцкому.
– Ваша милость знаете от моего дяди, кто я. В глазах его я виновата. Обезглавьте меня, говорить не буду, так как не хочу.
К другим проблемам с девушкой прибавилась и та, как бы король обо всём деле не проведал и не объяснял его себе какими-нибудь чарами, что бы ему беспокойства в первые дни сражения, каждую минуту ожидаемого, добавляло.
– Дьявол её сюда в это плохое время принёс! – сказал сам себе Брохоцкий. – Поймал солдат татарина, а татарин за голову держится.
Ксендз Ян стоял молчащий, он ещё меньше знал, что собирался делать с беглецом. Он мерил очами девушку, которая, понимая, что хлопоты были о ней, восстановила отвагу и хладнокровие.
Она стояла, всматриваясь попеременно в ксендза и в пана Брохоцкого. Последний показался ей несравненно более страшным. По нахмуренным чертам его лица было видно, что он на многое бы решился, если бы сострадания к ксендзу не имел.
– Если бы я мог верить слову, я приказал бы тебе за собой идти с моим отрядом, но тебя свободной с глаз отпускать нельзя.
– Велите связать! – проговорила девушка смело.
– Я поставил бы тебя между тевтонскими пленниками, если бы мне тебя не жаль было смешивать с этой чернью, – воскликнул Брохоцкий.
– Я охотно пойду с той чернью! – вскричала Офка.
– И я также в них могу схорониться, – давая головой утвердительный знак, сказал ксендз Ян. – Для нас там наиболее подходящее место.
Таким образом, Брохоцкий, не собираясь тратить времени, так как люди готовились, а Витольдово правое крыло давно уже выступило, крикнул челяди и приказал Офку с ксендзом проводить к узникам с рекомендацией тому, кто их вёл, чтобы с неё не спускал глаз. Девушка, дерзко усмехнувшись, молча пошла за провожатыми; ксендз Ян следовал за ней. Весь лагерь был в движении. Сильный ветер не прекращался. Прибегающие придворные дали знать, что король обязательно хотел слушать святую мессу перед выступлением, а часовенный шатёр, опрокинутый ветром, не давал себя поставить: ни колья, ни верёвки не могли его удержать на месте.
Ягайло настаивал на своём, Витольд, наконец прибежавший, советовал, чтобы, не тратя времени, продвинуться дальше, а на отдыхе, когда вихрь, перегонявший облака, немного утихнет, отправить службу. Неохотно согласился на это король и трубы по третьему разу призвали к походу. Итак, среди шумящей сухой бури, имея над головой плывущие облака, выступили отряды с благочестивым пением, с радостной мыслью, с каким-то предчувствием удачи. Все в этот день имели надежду увидеть неприятеля, о близости которого знали, никто, однако, столкновения не ожидал. Две длинные мили, зарослями и полями, шли хоругви, прямо к деревням Рудзи и Грюнвальд, где среди чащ и рощ, когда ветер значительно утих, приказали остановиться.
Армия разложилась у подошвы холма над озером Лубнем, а на его вершине спешно разбили шатёр-часовню. Ксендз Бартош одевался к святой мессе, двор ждал службу, король её требовал. Солнце начинало снова показываться из-за растянувшихся облаков. В ту минуту, когда Ягайло, слезши с коня, пешком направлялся к шатру, с великой поспешностью прибежал задыхающийся Ханко, шляхтич из-под Хелма, Остойчик. По его лицу было видно, что несёт весть; король стоял, ожидая.
– С чем едешь? – воскликнул он. – Что случилось?
– Крестоносцы здесь же! Они стоят в чуть более десяти шагах от лагеря под деревней Грюнвальд.
– А сколько же их там? – спросил Ягайло.
– Я не видел больше одной хоругви, – сказал Ханко, – так как спешил с донесением, наисветлейший пане!