– Слишком долго было бы перечислять, – ответил спокойно старый вояка, – от одежды, еды, речи даже до молитвы; всё изменилось, раньше с женщиной нельзя было говорить, сегодня с нею по целым дням, а, может, и ночам, развлекаются, за грех это не считают; стол орденский был простым, сегодня – изысканный; не имел никто собтвенности, хабиты, денег, родовой печати, ни собственной воли в чём-нибудь: сегодня каждый носит, что ему нравится, собирает, скапливает, раздаёт, а живёт, лишь бы за стены выбрался, как мирской человек. Поэтому Орден слабеет, падает и любая буря его свалит.
– Нет! – закричал маршал. – Нет! То, на что вы жалуетесь, старый брат филин, предсказатель плохого, всегда было и всегда будет. Мы не хуже других.
– Что же? Лучше? – спросил холодно, глядя ему в глаза, старец.
Лихтенштейн немного смешался.
– Не приписываю себе того, чтобы мы догнали тех первых, что на этой земле крест воткнули; но…
– Несомненно, что поздно сегодня исправлять то, что года попортили, – добавил Гойм, – но если мы выйдем целыми, покаимся! Братья, покаимся!
Тихо было в шатре, некоторые казались скучающими, иные смеялись, отворачиваясь; старый Альбрехт обратил на это внимание, вздохнул и замолк.
Все тоже долго молчали.
– Чтобы получить силу Христову, – добавил, как бы сам себе, – нужно подражать Господу Христу и держаться его учения. Наш Орден начался с госпиталя и милосердия, а закончил разделами и резнёй. Мы крестим кровью, обращаем мечом, от меча погибнем.
Сказав это, как бы для успокоения совести, он слегка опустился на одно колено перед магистром, остальным братьям отдал поклон, и вышел медленным шагом.
Хоть никто не хотел признаться в этом, выступление старца произвело впечатление, как упрёк, который отозвался в совести. Каждый чувствовал, что много правды было в словах сурового рыцаря. Ульрих прошёлся около стола, взял голос, словно это отступление не относилось к делу, и сказал решительным голосом:
– Необходимо немедленно выступить, я ждал ещё подкреплений, я рассчитывал на промедление, полагался на Сигизмунда, который собирался напасть с венгерской границы, на ливонцев, что вторгнутся на Литву… я хотел врага втянуть вглубь страны, с тем чтобы его не выпустить… вы вынуждаете меня, а, скорее, события заставляют идти розыграть битву. Итак, решили. Мужество нужно удвоить, так как силы у нас маленькие и мы слабее Ягайлы.
Началось бормотание.
– Не согласно численности значит солдат! Что значит численность? Наша сила в рыцарской науке и сердцах!
Магистр не ответил.
– Протрубить к походу! Выступаем!
На этот сигнал комтуры двинулись к дверям, некоторые с восклицаниями, и по лагерю тотчас разошёлся звук труб и призыв: «На коней!» С шумом собирали палатки.
Наёмные солдаты ещё проводили время над столами и бутылками, когда разошёлся сигнал; таким образом, кто что нашёл под рукой, забирал, выпивал, прятал, а челядь спешила седлать и крепить.
С поспешностью, которую давно не помнили, собирались выступать. Хоругви около полудня уже на лугах под замком начали строиться. Хмурое и плывущими облаками покрытое небо немного затеняло солнечное пекло, но воздух был душный и давил на грудь свинцом.
Сворачивали и палатки, под которыми принимали гостей, и магистрский шатёр, и что только можно было собрать, нагрузили возы как можно быстрей. Фанатичный Швелборн имел их несколько, полных верёвок и пут, напоминая, что готовил их для польских пленников.